Зеленые млыны

Земляк Василь Сидорович

В сторону Глинска впереди идет, бывало, старший, Евмен, Ничипор плетется за ним, как на убой, а из Глинска наоборот: Ничипор оставляет брата далеко позади — осень, работа, детки, вот он и торопится, чтоб не потерять ни минуты, а Евмен, отстав на несколько километров, размышляет, почему так: братья, доля обоим выпала одна, а не могут вернуться домой чин чином, как надлежало бы при таких обстоятельствах, Вавилон же видит — с плантации, от молотилки и так, из окон, и, верно, дивится, как чудно эти Скоромные возвращаются из Глинска — что они, перессорились дорогой, что ли? Скоромные ушли, Скоромные пришли… «И чего бы им не идти рядком на обратном пути?» — думала Мальва, наблюдая через окошко, как они на рассвете переходили запруду вдвоем, а под вечер — поодиночке. Евмен, высокий, сухощавый, был ранен в ногу, прихрамывал, ходил с палочкой, а возвращался и вовсе как калека. Всякий раз, когда он шел по запруде, Мальве стоило больших усилий не постучать в окошко, не позвать его. А он словно чувствовал это, отдыхал как раз здесь, откуда ему еще предстояло подыматься, хромая,

в гору. Мальва отходила от окошка в глубь хаты, и связующая их нить обрывалась. «С этими Скоромными каши не сваришь», — решила Мальва и все реже появлялась на улице, где жили они оба в отцовской хате со службами, достроенной Ничипором перед войной так, что она производила впечатление одной цельной постройки.

А раз ночью Мальва набрела на Явтушка. Он стоял посреди улицы возле мешка, который никак не мог взвалить на плечи. А тут она идет. «Рузя! Рузя! — взмолился он. — Сам бог тебя послал. Совсем из сил выбился…» Что делать, пришлось подсобить. «Это ты?!. — Явтушок чуть не упал, узнав Мальву. — Говорят, будто ты тут, а я не верил, вот и сейчас принял за Рузю». Он снова скинул с плеч мешок, ему очень хотелось войти в доверие к этой женщине, но, как это сделать, он не знал и рассказал ей о своем приключении, хотя потом не мог простить себе этой откровенности, все боялся, что Мальву могут схватить — да что, могут, схватят непременно схватят не нынче, так завтра, — и она выдаст его. Он возвращался из Журбова, украл там мешочек сахара, сперва славный был куль, пуда на три, если не больше, но, отбиваясь от часовых, он потерял в лесочке обрез, чуть не сложил там голову, полмешка пришлось отсыпать прямо на землю, но и из того, что осталось, готов сейчас уделить Мальве, ей ведь, наверно, тоже хочется попить сладкого малинового чайку. «Некуда мне, разве что за пазуху», — пошутила Мальва. И тут Явтушок — откуда только силы взялись! — взвалил мешок на спину, сказал: «Утром принесу тебе сахару». И принес, полный горшок — прямо к Рузе, хотя Мальва до сих пор была уверена, что, кроме самой Рузи и ее, Мальвиной, матери, никто не знает, где она живет.

Эти ночные вылазки послужили к тому, что вскоре чуть не весь Вавилон уже догадывался, кого запирает Рузя у себя в хате, женщины на свекле с каждым днем откровеннее шептались об этом, равно переживая за Мальву и за Рузю — если налетят немцы, обеим несдобровать. Мальва еще может и скрыться, податься в случае чего куда угодно, а вот Рузе — смерть… Об этом повсюду написано: за каждого укрытого коммуниста — смерть, за каждого укрытого еврея — смерть, за каждого большевистского агента — смерть. Там еще много этих смертей, и каждая могла постигнуть Рузю. Но вместе с тем она вызывала у вавилонян и восхищение, лю бая из женщин, работавших рядом с ней на плантации, почитала за честь пообедать в ее обществе, угостить ее пирогами из своей печи или еще чем нибудь вкусным, а о ее пирогах с маком, свеклой и калиной (все это, разумеется, в смеси) говорили с намеком: «Э, то Зингерши пироги?» Рузя улыбалась своими глубокими глазами, в которых не было ни следа страха или лукавства: «Ешьте, ешьте, это из моей печи». Что тут оправдываться или хитрить, когда они же все знают, все понимают.

Едва ли не последним в Вавилоне узнал о Мальве ее сын. Играя в «немцев» и «наших», дети без всяких предосторожностей выбалтывали то, о чем тайком делились друг с другом родители. Сташко не поверил, спросил у бабушки, правда ли, что Мальва здесь, скрывается у тети Рузи. Мальва! Так он, вырастая у бабушки, привык называть мать, переняв это от старших, так он называл ее и в глаза, когда она наведывалась из Зеленых Млынов вместе с дядей Журбой, таким рыжим и лохматым, что мальчуган не мог оторвать от него восхищенный взгляд и про себя называл его «золотым дядей». Тот пря малыше стеснялся спать с Мальвой на кровати, и бабушка стелила гостю соломенную постель на полу, Сташко тоже просился на пол и отлично чувствовал себя иод боком у «золотого дяди». А вот сейчас ему досталось от бабушки за глупую выдумку о Мальве, от чего желание убедиться в услышанном от детей засело в нем еще крепче. С настойчивостью обманутого Сташко, да еще и не один, а с товарищами по тем самым играм в войну, принялся следить за Рузиным двором, который до тех пор не вызывал у него ни малейшего интереса. Под видом той же игры «в немцев» и «наших» Сташко пробирался во двор, заглядывал в окна, звал: «Мальва, это я…», сохраняя, конечно, осторожность… Что же касается «немцев», так те просто нахальничали у других окон, кричали хором: «Сташко! Сташко! Бегом сюда! Вот она, вот она! Стоит в углу». Сташко бежал туда, прижимался лицом к стеклу, но никакой Мальвы не видел. А Мальву приводило в ужас то, что они говорили о ней не как о живой, ранимой, которой можно причинить боль, а как о неодушевленном предмете — предмете их любопытства. Невольно думалось: «Сейчас не хватает только настоящих немцев». Она узнавала по детям их родителей, был тут и младший сын Явтушка, ровесник ее сына. Чужие уже и не удивляли ее. Но свой то как же, родная кровь, родная душа? Вот так родной сын может принести беду, хоть и приходит сюда с самыми нежными чувствами.

Сташко возвращался домой обманутый, обиженный. А однажды ночью то ли привиделось ему, то ли приснилось, будто Мальва сидит у его постели, в платочке и дышит на него, как живая, но проснулся — а ее не было, словно растаяла во тьме. Он рассказал бабушке о том, что ему привиделось, и на этот раз она не стала ругать его, а на следующий день сама привела к Рузе, достала с окошечка над дверью ключ и, отперев хату, сказала: «Ищи сам,

дурачок». Мальва сговорилась со старухой, спряталась на чердаке, в старой веялке, которую взгромоздил туда еще Петро Джура, выпотрошив из нее все внутренности. Мальчуган, пораженный таким доверием бабушки, учинил настоящий обыск, обшарил все закоулки в хате, на чердаке, обстукал даже веялку, всю в паутине, и, не обнаружив матери, горько опечалился. Он не мог понять, зачем те, у кого матери здесь, в Вавилоне, так жестоко насмеялись над ним.

Заперев хату, старуха повела мальчика домой, а точнее, он повел ее, потому что с тех нор, как Мальва здесь, в Вавилоне, Зингерша совсем ослепла. «Пусть говорят тебе, что хотят, а ты не верь никому, какая же мать не приголубила бы свое дитятко, будь она тут». Эта предосторожность была для Кожушных необходима. Сташко разболтает детям, те — родителям, и потянется ниточка в самый Глинск, к Конраду Рихтеру (Кожушные не знали, что эта ниточка и так уже тянулась и предосторожность их была запоздалой). Конрад Рихтер однажды уже был у Кожушных. Спросил, дома ли Мальва Кожушная (он произносил ее фамилию Кожушна-а-а).

«Да чтоб у меня глаза вытекли, если я видела ее с начала войны», — клялась Зингерша и не преминула при этом напомнить о давних связях их рода с немецкой фирмой «Зингер», в которой столько лет верой и правдой служил агентом ее муж, Мальвин отец Орфей Кожушный. «Возможно, и вы, господин Рихтер, слышали о таком агенте, он ведь метался по всему свету с машинками этой фирмы. За это нас Вавилон и до сих пор называет Зингерами, а это, поверьте, кое-что значит, Вавилон подбирает людям такие прозвища, какие сохраняются за ними дольше жизни, их до седьмого колена носят». Она кивнула на Сташка, своего внука: «И он помрет Зингером…» Старушке показалось, что все это произвело впечатление на гестаповца. Он сказал, что знает такую фирму, шепнул что-то переводчику, тот сбегал к машине, принес оттуда длинную, в красочной обертке конфету, отдал шефу, и тот вручил ее потомку Зингеров. Мальвы тогда еще и в самом деле не было в Вавилоне, она скрывалась в Глинске у Вари Шатровой. Мальчик не знал, как поступить с конфеткой, но бабушка и тут не растерялась: «Ешь, ешь, это же вроде бы от наших родичей». А когда Конрад Рихтер уехал, бабушка выхватила у внука конфету и швырнула в помойку: «Упаси нас боже, дитятко, от таких родичей! Приезжал, аспид, по Мальвину душу!»

В то утро мать на рассвете затопила печь, хотела, как обычно, подать Мальве знак дымом, что они с внуком живы и здоровы, а она может спокойно провести еще один день. И вдруг прямо из серой, густой, похожей на дым измороси — Фабиан в окошке, на голозе мешочек капюшоном, очки, огонь из печи ярко осветил его за мокрым стеклом. В такую рань Фабиана в Вавилоне редко видят. Старуха вышла к нему, он был один, без козла. «Бабушка, — даже не поздоровался, — в Зеленых Млынах наши этой ночью сбросили десант. По всем селам обыски. Могут приехать и сюда. Скажите Мальве, пусть уходит подальше. И сейчас же, сию минуту. Хоть ко мне, хоть в другое место, только не здесь, только не здесь…» — «Нет ее, Левко, и не будет, ты же знаешь, что она ушла с нашими». — «Дело идет о жизни и смерти, а вы плетете… Что вам — больше сказать нечего?»— «А и впрямь нечего!» Она заперла перед его носом дверь, а ноги подкашиваются, руки не в силах скрутить пучок соломы, едва дотопила печь и стала будить Сташка, чтоб тот проводил ее к тете Рузе «соли попросить», дескать, бабушка сейчас только заметила, что у них кончилась соль. Совсем рассвело, пока собрались; люди уже вышли на поле, шли через плотину по ту сторону пруда. Вниз скатывались пустые телеги, они словно падали с неба и разбивались там, под горой, потому что потом их больше не было слышно. И вдруг тихо подъехала к воротам машина, аа ней другая — грузовики.

Первый раз Рихтер приезжал на легковой, а тут выскочил из кабины грузовика, подал команду, и его люди в черных плащах, размытые изморосью и походившие на слизняков, мигом заполнили двор, окружили хату, хлев, не забыли и про обрыв, как будто главное зло для них таилось там, под обрывом.

Наблюдая за ними из окна Рузиного дома, Мальва едва ли не впервые почувствовала, что она кое-что значит, если против нее одной брошены такие силы. Гестаповцы держались так, как будто ждали вооруженного сопротивления. Даже в нужник на огороде, сложенный из стеблей подсолнуха, они заглядывали с такой опаской, словно там непременно должен был сидеть наш пулеметчик.

Пока шел обыск, Рихтер стоял под вязами, рассматривал перекладину для качелей (самые качели Савка Чибис успел снять и спрятал на чердаке сельсовета, или, как его теперь называли, — управы). Немец не мог понять, как эти люди, которые строят утлые нужники из стеблей подсолнуха, умудрились так высоко взгромоздить толстенный сосновый брус для качелей, брус заметно прогнулся, и Рихтер невольно подумал, что качаться под ним — полное сумасшествие. Нет, не понять ему этого народа, чью психологию он старательно изучал задолго до того, как пришел на эту землю. Гестаповца бесило, что снова нет никакой Мальвы Кожушной. Жандармы вывели из хаты и поставили перед ним старуху и мальчика. Бабка пе стала на этот раз распространяться о фирме «Зингер», она молчала. Рихтер тоже молчал, разглядывая мальчика. Тот стоял перед ним босой и сонный еще, протирал кулачками глаза, а непокорные его вихры торчали в разные стороны. И тут Мальва не то что увидела, скорее почувствовала, как Конрад Рихтер встрепенулся, точно его ударило током, поднял руку и что-то прокричал по немецки жандармам, показав на мальчика. Двое в черных плащах схватили Сташка за руки и повели со двора.