Зеленые млыны
Шрифт:
Манжус не сопротивлялся, двое гестаповцев проделали все в одну минуту. Подозрение Рихтера не подтвердилось. Месмер сидел в кресле, равнодушный к этим экзекуциям. Казалось, он даже сделал над собой усилие, чтобы не рассмеяться. Манжус подтянул штаны, застегнул пояс. Рихтер взял его за подбородок, выпрямил шею, придирчиво проверил линию носа и ушей. Но и эта проверка не установила семитского происхожу дения Маижуса. И все же шеф указал ему на толпу лад обрывом: «Большевик!» Манжус улыбнзглся насмешливо и покорно, словно был готов к этому, пошел туда, стал в самом центре, рядом с фотографом. «Господин Манжус, он жив…» — шепнул Ходас, пожимая руку Манжусу. Тот выдернул руку, молчал, «думал о своем.
Над Глинском отчаянно закричала журавлиная стая, Месмер поднял голову на этот зов, клин повис над степью, волок тянул его по небу, следуя извечному и строгому
Вожак увел с неба свою стаю, Месмера теперь ничто не отвлекало, и Манжус мог наконец поймать его взгляд. Мгновение они смотрели друг на друга. Ведь детей то Манжус спас с разрешения Месмера! Тому теперь ничего не стоило спасти Манжуса. Один жест, одно движение руки. Но архитектор словно окаменел в кресле, потупя глаза.
— Конрад!!! — все же закричал Манжус, не в силах больше молчать.
— Фойер! — скомандовал Рихтер.
Манжус упал лицом к креслу. Месмер нашел его смерть прекрасной. Он не хотел, чтобы этот свидетель остался в живых.
Через несколько дней, случайно узнав от своих подчиненных, что за ребенок был убит на свекловичной плантации, Конрад Рихтер понял, какую совершил ошибку, отпустив Мальву, но скрыл свой просчет от подчиненных, с нордической выдержкой выждал ровно месяц, после чего прибыл в Вавилон в черном лимузине, приказал привести старую Зингершу в управу и спросил ее о Мальве тоном человека, которому судьба Мальвы не безразлична. Он сказал, что Мальве нечего скрываться, сына ее убили случайно, убийца сына наказан— его отправили на фронт, а она может чувствовать себя свободной, жить дома, ухаживать за старушкой матерью, ведь скоро зима, а зимой одинокой матери будет нелегко, он, видите ли, знает, что зимы здесь суровы. Вот и все, больше он от Зингеров ничего не требует, и, если они согласны, он, учитывая заслуги их отца перед Германией, мог бы занести их, и мать и дочь, в список фольксдойчей, а это — паек, это почет, это будущее, о котором никто в их Вавилоне не смеет и мечтать. Теперь она может идти, только пусть обязательно передаст эту беседу Мальве.
— Но вы же расстреляли ее. Как же я могу мертвой передать?.. Шварц, переведите ему, что у нас живые с мертвыми не говорят, только живые с живыми, вот как я с вами…
— Нет, нет, она не расстреляна. Это мы расстреляв ли ее для них, для большевиков. Расстреляли и похоронили… На конском кладбище. Если хотите, Шварц может показать вам эту могилу. Там нет никакой Мальвы. Мальва здесь, в Вавилоне, уже месяц здесь. Но за чем ей прятаться? Зачем рисковать, если она может жить спокойно и даже счастливо, получать паек…
— Так я и поверила, что моя Мальва за месяц не проведала бы матери. Да что она — каменная? Или у ней сердце вырвали? Сами подумайте. Ну скажи ему, Шварц, скажи.
— Большевичка!.. — взорвался гестаповец, и теперь его коварство показалось старухе еще отвратительней.
— Мне бы кричать, а не вам, — вежливо сказала Зингерша.
Савка повел старуху домой, она по дороге все бубнила: «Он мне будет говорить, жива Мальва или не жива! Да я же тебя насквозь вижу, душа твоя поганская. А Шварц, Шварц во что превратился…»
Между тем Шварц ухитрился передать Фабиану за писку с категорическим «уничтожьте!» поверх текста. В ней было написано: «Предупредите Мальву, пусть не сидит здесь, пусть уходит к Шуляку или Ксану Ксаны чу. Этот готовит здесь облавы, свозит полицаев из нескольких районов. Отправьте куда нибудь глинских детей, их могут узнать, а это смерть для них и для вас. А так все хорошо Им здорово дали под Москвой, а там поглядим, если будем осторожны. Я
И хотя осторожность издавна была признаком смелости, Фабиан не послушался Шварца, записку приберег, не для того только, чтобы крепче держать в руках ее автора, но чтобы показать оригинал Мальве. Фабиан полагал, что он прямо таки рожден для подполья, — у него и в самом деле не было страха перед смертью и перед Конрадом Рихтером. Если он кого-нибудь боялся, так разве что своего вавилонского Явтушка, но это уж был и страх совсем другой, чисто вавилонский, в лабиринтах которого философ
Глава ДЕВЯТАЯ
Мальва все-таки пришла к ним летом, в самую жатву, поздним вечером, только утихла за Глинском молотилка, которую по ночам полиция охраняла от партизан. В округе уже было уничтожено несколько молотилок — в Овечьем, в Чупринках, в Белой Гати, вот оккупанты и берегли эту, глинскую. Бруно Месмер все носился по селам и требовал: хлеба, хлеба, хлеба! — для армии, которая как раз рвалась к Волге, на Сталинград. Месмер издал приказ, чтобы шеф гестапо расстреливал каждого, кто украдет на поле или на току хоть один килограмм хлеба, который теперь весь, до последнего грамма, принадлежал великому рейху, как, впрочем, и все на этой земле. Приказ читали на крестьянских сходах, вывешивали в управах, распространяли листовками, а хлеба в амбарах не становилось больше, и оккупанты были в ярости, закрыли все действующие мельницы, даже ветряки, учиняли показательные расправы в селах, но от этого только крепла круговая порука крестьян и росла ненависть к захватчикам. То тут, то там появлялись партизаны, разоружали полицейские посты, сжигали молотилки, раздавали хлеб, уже лежавший в амбарах, а с помощью цепа рейх не особенно то наестся. И только вот эту глинскую молотилку словно кто то оберегал. Месмер любил с наступлением вечера открывать окно за колючей проволокой и слушать, как гудит молотилка — днем ее не была слышно, а вечерами гул доносился до гебитс-комиссариа та, вселяя покой и обещая еще одну из немногих спокойных ночей в этом «глинском аду», где и Месмер, и вся его рать жили во все большей тревоге. На совещании, которое провел Геринг под Винницей, в своей ставке, не как рейхсмаршал, а как шеф по вопросам экономики, Месмера обозвали фантазером. Еще бы — сидит на лучшем в мире черноземе, а пшеницы с этого чернозема не хватает даже для того, чтобы прокормить его, Месмера, челядь и охрану. А еще стремится в Вавилон, вместо того чтобы сровнять этот Вавилон с землей и посадить там на будущий год сахарную свеклу. После этого Месмер забросил свои архитектурные замыслы касательно арийского Вавилона и стал смотреть на вещи реальнее, становясь в собственных глазах ординарным, тупым гауляйтером, таким же, как все, кого он знал по соседним гебитскомиссариатам. Расстреливать, вешать, громить и нисколько не думать о будущем освоении этих земель для победителей, то есть для него и его подчиненных.
Он уже который раз интересовался у Рихтера, где та птица, которой он, Рихтер, дал пароль и которая обещала прийти к ним с данными о большевистском подполье. Рихтер сказал, что, как видно по всему, она удрала из района, будь она здесь, его люди — а они есть во всех селах — уж наверно напали бы на ее след. Допустим, она ушла из района. Но кто же тогда возглавляет подполье? Кто пускает под откос поезда, жжет молотилки, разоружает полицейские посты и, как ни неприятно сознаться, угрожает самому Глинску? «Мы с вами, — сказал Месмер, — сидим за колючей проволокой не как победители, а как заключенные, мы даже молотилку можем слушать только ночью через открытое окно, а днем я боюсь приближаться к ней, не зная точно, кто на ней молотит: крестьяне для нас или партизаны для себя. Если так будет продолжаться, мы с вами, Конрад, вынуждены будем оставить свои посты и попроситься на фронт». И он спросил шефа гестапо, не приходило ли и тому в голову что-нибудь подобное?
Разговор происходил за ужином, при Варе, которая подавала на стол. Гестаповец был заметно возмущен такой откровенностью начальства в присутствии этой глинской служанки, очутившейся здесь благодаря Шварцу, который и сам не до конца ясен — в Зальцбурге не знают его, никакой Шварц никакого похоронного бюро там никогда не держал, так что это не более как одна из легенд, а между тем здесь — и это проверено — он ходил в начальниках и разъезжал на машине, тогда как более крупные руководители удовлетворялись экипажем. Рихтер завел досье на Шварца, где, между прочим, были такие строки: «Австриец, в котором нет ничего ни австрийского, ни немецкого, а произношение напоминает фырканье старой клячи. Ио у него перед нами преимущество: он знает местных жителей и дороги. Месмер считает его находкой, а я подозреваю, что это замаскированный враг рейха».