Зеленый аквариум
Шрифт:
Моя молитва не была принята. Половина двойняшки мигом догнала вторую, и Хадасл показала коменданту свою обнаженную руку с врезанными в нее цифрами. Они светились, как звезды.
Звезды, однако, сияют и поныне, а те цифры вместе с моей Хадасл угасли навеки.
Груня зажигает новую папиросу от догорающей. На этот раз, похоже, с особой целью: соткать между нами дымовую завесу.
Отчего она не хочет, чтоб море очистилось от мглы? Почему боится обнаженного солнца?
Я хочу спросить ее об этом. Хочу задать множество других вопросов, но слова мои угасли, как звездные цифры на руке Хадасл.
— Я уже говорила, что у меня осталась единственная страсть — бродить по свету и целовать облачка воспоминаний о Хадасл. Приклоняться к тем, кто любил мою сестру. Правду говоря, эта страсть у меня вторая и, наверное, последняя. После так называемого освобождения я не знала иной страсти, кроме как нащупывать следы Зигфрида Хоха. Не было уголка на свете, где бы я не расставила для него ловушек.
Когда комендант в белом пушистом тулупе сбежал, люди в лагере напоминали едва шевелящуюся рыбу на дне озера, из которого вода вытекла через шлюзы. Чтобы продолжать жить, чувствовать собственные раны и ощущать от этого мучительную радость, было недостаточно только дышать вольным воздухом. Чтоб жить дальше, необходимо было подышать смертью. Магнитная иголочка указала мне, куда направиться. Первым пунктом, куда я устремилась по ее указанию, был наш родной город. Там я нашла золотые изделия Мирона Маркузе, которые он зарыл под вишней. Они лежали в шкатулке из красного дерева рядом с несколькими ампулами антизавистина и брошюрой с таким же странным названием. Корни вишни обхватили своими изрезанными пальцами шкатулку, словно сосали зарытое золото, чтоб придать цвет и силу плодам.
Ты помнишь имя — Звулек Подвал? Его отцом был Цаля-трубочист. Они жили близ Плумпеле, у первого кирпичного завода. Когда я сидела в тюрьме из-за истории с провокатором, Звулек по этому же делу сидел в смежной камере. Этот Звулек нащупал в Линце супругу коменданта Хоха, сделался ее любовником и переслал мне копии писем ее мужа и его адреса.
«Мир велик, а Америка еще больше» — сохранилось в моей памяти простодушное утверждение моей бабушки. И я обшарила и весь мир, и всю Америку. Я обучилась бирманскому и искала коменданта в Бирме, в тамошнем буддийском храме; я разыскивала его в Мозамбике среди торговцев слоновой костью; я овладела искусством танца живота и хотела заманить его в багдадское кабаре. Я умею говорить по-арабски, по-турецки, по-португальски и по-испански. Я понимаю язык индейцев.
Много раз и он, и я изменяли наши лица, наши фигуры. Он прикинулся доном Рикардо Альварезом, я — доньей Терезой. Я следовала за ним по тропам джунглей в долине реки Амазонки и на Галапагосские острова; я искала его в Кито — столице Эквадора, в Андах и близ вулканов Каямбе и Чимборасо, где орел может поднять и унести в своих когтях молодую корову.
Сколько лет, полагаешь ты, длилась наша игра в кошки-мышки по всему земному шару? Тринадцать! И все тринадцать лет я была кошкой, а он — мышкой. Но я допустила роковую ошибку: считала, что главным признаком того, что он — это он, должно служить обкусанное ухо. Не всякому Каину суждено похвалиться собственной каиновой печатью. Но если можно вставить искусственную душу, почему бы не приставить искусственное ухо?
Теперь ты можешь послушать, как эта игра в кошки-мышки пришла к своему финалу. Я тогда валялась в Кито, столице Эквадора. Уже месяца с два мышь превратилась для
Таскаясь из страны в страну, а чаще из города в город, я почти всегда пользовалась самолетом. В воздухе все же чище, чем на земле. В этот раз меня потянуло ехать поездом. Я где-то должна была встретиться с одним из моих людей. На рассвете поезд остановился на маленькой станции. Когда я сошла попить чего-нибудь, босоногий мальчик-индеец вытащил из-за пазухи скульптурку и предложил мне купить ее.
Я его сразу узнала. Его глазки, точно капельки яда на остриях иголок, нисколько не изменились. Его левое ухо было обкусано, но стежки в том месте, где был пришит протез, были заметны. Ему не хватало только белого пушистого тулупа и меховой шапки, чтоб снова стать комендантом лагеря. Я сразу догадалась: Зигфрид Хох превратился в цанцу.
Ты знаешь, что такое цанца?
В тамошних джунглях, севернее Андов, живет племя индейцев, которое называют живаро. Они мстительны и воинственны. Когда они берут в плен своих врагов или подозрительных людей, скрывающихся в джунглях, либо полицейских, они отрезают у пленных головы, опускают в ведро с кровью убитого, известью и раскаленными камнями, вымачивают их и вываривают, пока головы не уменьшаются до размера с кулак. Сохраняются волосы, морщины, веснушки, усы. Такая головка называется цанца. Торговля цанцами запрещена, но ведь и торговля опиумом запрещена! Современный человек любит непривычное, запретное, и туристы платят большие деньги за такие головки. Нечиновная цанца стоит дешевле. Цанца полицейского или палача — много дороже. Мне рассказывали, что за цанцу министра его семья заплатила десять тысяч долларов.
Бродячая рыба с радужным хвостом приплывает в Старую Яффу. Напрасно море силилось разорвать цепи волн и выйти из берегов. Оно подчинилось космическому фельдмаршалу. Ливень тоже спасается бегством на своих стройных ногах.
Вот старик. Газета все еще прилеплена к его очкам. Он читал ее во сне, и сейчас, когда он пробудился, новости устарели.
Сросшаяся парочка стыдливо разделяется, но незримые корни продолжают тянуться вглубь, к общему истоку.
А Груня? Все еще в вуали. Лишь «13» на ее обнаженной руке озарено лучом солнца.
Огненные облачка шелушатся у горизонта, а под ними круглое солнце покачивается над водой. И вдруг Груня вскакивает из-за стола, и по черной вуали пробегает надрыв крика:
— Он снова, этот почтеннейший, чистит мандарины, а кожуру бросает на снег, музыкантам. Но Хадасл не станет гнуться, не станет!
1973
ПЕРВАЯ СВАДЬБА В ГОРОДЕ
…И город тогда превратился в закат.
Надгробья на обоих кладбищах, старом и новом, которые чудом спаслись, скрываясь под осыпавшейся с соседних кленов листвой, а то и вовсе под заплесневелым простуженным снегом, — эти вот надгробья и надгробьица, заросшие, засыпанные, затопленные, выглядят, как руки тонущих людей: человек тонет, уже затонул в кипящем водовороте, и лишь руки, молящие пальцы ищут спасения; только они еще общаются с отнятым у человека белым светом. Надгробья шарят, щупают пустоту. Они ищут в исходе лета солнечную соломинку — ухватиться.