Зеленый аквариум
Шрифт:
Впереди двигался Огненный столп, и, как свинец, плавился перед ним неприятель — покоренный.
Через Львиные ворота в стенах Старого города следом прошел Облачный столп. Все горело светло-белым вспыхивающим пламенем. Оно светилось и над землей, и внутри нее.
И сам Облачный столп уже стал светло-белым, и колонна людей между ним и медно-желтым Огненным столпом впереди вспенилась от стелющейся белизны, как вскипевшее молоко.
Так вот он, колорит страны?
Не в этом ли суть изречения: земля, текущая молоком и медом?
Внезапный звук
28
Шофар (иврит. — рог) — горн из бараньего рога, в который трубят в синагогах в Йом-Хакипурим (Судный день). В шофар трубили и при взятии Старого города в Иерусалиме во время Шестидневной войны в 1967 году.
29
Галут (иврит. — изгнание) — общее название стран, по которым были рассеяны евреи.
Судя по тому, как дети человеческие прыгали от радости, всхлипывали и вопили от восторга, от обретенной возможности целовать истертые камни и впиваться в них, — их гомон должен был оглушать. Но было оглушительно тихо, точно в морской раковине, и можно было расслышать, как дышат прямоугольные камни. Губы разбудили их, и они молча плакали вместе с детьми человеческими.
И я тоже был вместе с детьми человеческими моего города и среди них. Моя кожа — белый прах разрушенной колонны — тоже окуналась в прямоугольные волны.
А позже, когда солнце поглотило Огненный столп, камни превратились в человеческие лица. Между одним лицом и другим росли, разделяя их, пучки зубчатых травинок и седоволосые стебли, словно морозные узоры на окнах в прошлом. В одном из таких стеблей искрилась капля крови.
А может, это червячок шамир, который еще тогда, когда пилили камни для храма, затаился, а теперь пробудился с ними вместе?..
Не успел я додумать эту мысль, как кто-то постучал в мое плечо, точно оно дверь и условным стуком мне дают знать, кто это, чтобы я впустил.
— Приятель, слово есть слово. Я все годы помнил наш уговор. И вот я здесь. Шалом алейхем!
Мне не было нужды оборачиваться, чтобы поклясться, что это он. Его голос был кистью, которая быстро и мастерски изобразила старого знакомого. Когда я обернулся, я не был ошеломлен, я только чуточку заколебался: протянуть руку в ответ на его приветствие или нет.
Чтоб облегчить мои сомнения на этот счет, он первым подал руку, и она, как магнит, притянула мою.
Его пальцы были костлявы и сухи, словно остатки рыбы после трапезы.
Теперь мы оба стояли друг против друга. Время во мне бежало назад, как пятится поезд, чтоб сменить колею.
Облачный столп так густо
— Слово есть слово, и десятилетия здесь не играют никакой роли, — прогудел он как бы из лопнувшей глубины, и я вспомнил, что и в былые годы его голос тоже напоминал эхо. — Ну, а ты меня узнал? Говори, не стесняйся.
Его «тыканье» на какой-то миг ошарашило меня. При нашей последней встрече он был чуть старше меня и имел основание говорить мне «ты». Я же в знак уважения обращался к нему на «вы»; теперь соотношение лет стало иным: я, наверное, много старше его и имею моральное право отвечать ему «ты»:
— Еще спрашиваешь, узнал ли? Не знаю, поверишь ли: лучше, чем самого себя. Чтоб человек ни на волосок не изменился! Да это и не удивительно, ведь время тебя не коснулось. Правду сказать, я не знаю, как тебя теперь зовут, но когда-то тебя называли «ешиботник с тремя глазами». Говорили, что у тебя был на затылке третий глаз, который видел много дальше, чем оба передних, хотя и эти были проницательнее, чем у других людей. Но мне ты доверился, что твое подлинное имя — Йонта, Йонта-хиромант.
— Память — что улей! — отступил он от меня, пятясь, и на волнистой пыли обозначились оттиски его ступней, как на рентгеновском снимке. — Но почему ты сказал, что у меня был третий глаз? Что однажды получено, то подарок навсегда.
Йонта быстро повернулся, сдернул головной убор, больше похожий на птичье гнездо из соломы и перьев, чем на шапку или ермолку, и прогудел своим утробным голосом:
— Вот мой третий глаз — на затылке. Круглый и подвижный, как слеза. Устреми в него свой взгляд — —
Я поступил, как велел Йонта: напряг зрение и уставился в открывшееся отверстие на его голове.
— Ну, друг мой, что видишь?
— Вижу, как рождается звезда, а с нею вместе и ее трепетная голубизна.
В миг, когда Йонта снимал свой головной убор, прямоугольные камни уже были залиты колодезной мглой. Вспененная белая пыль, носившаяся в пространстве, будто поблизости взорвали меловую гору, тоже стала мглистой. Лишь капля крови — или червячок — стала еще краснее и бриллиантово сверкала из стебля, перемигиваясь с только что родившейся звездой.
С верхнего края стены взмыли, выделяясь на фоне старого серебра семисвечника, три голубя, розово озаренные последним солнечным пятном.
Корона из голубей взмахнула тремя парами крыльев, приподнялась над стеной и, паря, повисла вверху.
Йонта взял меня под руку:
— Отделимся от толпы. Не хотелось бы, чтобы меня здесь кто-нибудь узнал. Я появился только ради тебя.
Нелегко было плыть против потока теней, который ночь высвободила из шлюзов.
Усилиями этого мира и того, при помощи всяческих ловких ухищрений мы выпутались из незримых, но осязаемых рук, ног, костей, тел и по лесенке, что сбоку вилась вверх, к юной звезде, при рождении которой я присутствовал, забрались в какие-то руины.