Зеленый дом

Крамер Теодор

Славянское

Ты сегодня дашь нам, господарь, ночлег, завывает ветер, сыплет крупный снег; мы оставим ружья, двери — на крючок, ну, а ты согреешь, братик-сливнячок. Мы врагов осилим эдак через год. Господарь, приветствуй будущих господ: не пойду батрачить, я не дурачок, ну-ка, подтверди-ка, братик-сливнячок. Пролито немало крови на веку: выйти в господари должно гайдуку, завести овечек, садик, парничок, кукурузку, дыньку — ну, и сливнячок. Из страны прогоним бешеных свиней, доживем, понятно, и до вешних дней, и такой отколем майский гопачок — ух, как будет славно, братик-сливнячок! ^7.2.1945

Визит к помещику

Мое почтенье, барин-господин! Ты

слышишь стук окованных дубин? Ты очень зря запрятал в погреба стервятника с фашистского герба. Хозяин, ведь у нас с тобой родство! Мой дед повесил деда твоего. В мое лицо вглядись еще слегка: ты, барин, узнаешь ли батрака? Ну, разжирел ты, барин, чистый хряк! Ты мордовал меня и так, и сяк, я тюрю ел, ты смаковал пилав, — но времечко бежит, летит стремглав! Таши-ка сливнячок из кладовой! Стаканчик — мне, а весь осадок — твой. Тебе вниманье, барин, уделю: давай-ка шею, полезай в петлю. ^22.6.1945

Май в Добрудже

Черна зола пожарищ и сыра, однако строить новый дом пора; как ни изрыли землю кабаны — под осень тут созреют кочаны. Гляди-ка, уцелел хозяйский дом! Он строен, чай, не нашим ли трудом там, на юру, над степью, — посему, пожалуй, будет школа в том дому. Пора заняться саженцами слив. Да будет мир неслыханно счастлив, таков, каким вовек не видан встарь: никто не раб, и каждый господарь. ^12.5.1945

Погибший в Зеландии

В бескормицу, в самое злое бесхлебье, не вовремя гибнуть надумал, отец. Разграбило ферму чужое отребье, зарезали немцы последних овец. Плотину взорвали они торопливо, когда отступали. И невдалеке, где польдер открылся на время отлива, твой труп отыскался в соленом песке. Отец, мы тебя между илистых склонов тихонько зарыли в предутренний час, но стопка твоих продуктовых талонов в наследство еще оставалась у нас: и чашечку риса, и сыр, и горбушку делили мы поровну, на три куска, — мы на ночь стелили тебе раскладушку, мы дверь запирали на оба замка. Отец, под кустом бузины у плотины ты горькую трапезу благослови: ты жизнь даровал нам в былые годины и, мертвый, даруешь нам крохи любви. Три вечных свечи мы поставим в соборе, чтоб люди забыть никогда не могли о том, как враждебное хлынуло море в родные пределы зеландской земли. ^2.6.1945

Старая пара в венском лесу

С тех пор, как бомбы градом с неба валят, мы приучились вверх смотреть, — и вот мы вдруг поймем, что синевою залит безоблачный осенний небосвод. Мы рухлядь «зимней помощи» наденем — подачки с оккупантского плеча — и побродить часок в лесу осеннем пойдем тихонько, ноги волоча. Нам сыновья, что под Москвою пали, писали, что костерик до поры им разрешалось ночью, на привале, поддерживать кусочками коры; но вздумалось начальственным придирам, что для солдат уместней темнота, — лишь тонкий ломтик хлеба с комбижиром да чай из земляничного листа. А двое стариков в далекой Вене ничком ложатся в палую листву, когда над ними пробегают тени машин, перечеркнувших синеву; и, встать не смея с прелого покрова, мы ждем, когда же кончится налет, как все, над кем трава взойти готова, о ком никто не вспомнит через год. ^14.10.1943

Реквием по одному фашисту [3]

Ты был из лучших, знаю, в этом сброде, и смерть твоя вдвойне печальна мне; ты радовался солнцу и свободе, как я, любил шататься по стране. Мне говорили, ты гнушался лязгом той зауми, что вызвала войну, — наперекор велеречивым дрязгам ты верил только в жизнь, в нее одну. Зачем ты встал с обманутыми рядом на безнадежном марше в никуда и в смерть позорным прошагал парадом? И вот лежишь, сраженный в день суда. Убить тебя — едва ли не отрада; ни у кого из нас терпенья нет дорогу разъяснять заблудшим стада, — и я за смерть твою держу ответ. Пишу, исполнен чувств неизрекомых, и поминаю нынче ввечеру тебя

медовым запахом черемух и пением цикады на ветру. Вовек да не забудется позор твой, о сгинувший в неправедной борьбе, ты славе жизни да послужишь мертвый, — мой бедный брат, я плачу о тебе.

3

Стихотворение посвящено памяти Йозефа Вайнхебера (1892–1945), покончившего с собой при вступлении советских войск в Австрию. Его же памяти посвящено стихотворение Альфреда Маргул-Шпербера («Звезда в вине» (см. соотв. стр. в «Вечном слушателе») — таким образом, по меньшей мере два выдающихся немецких поэта, оба — этнические евреи, почтили память Вайнхебера, в последние годы жизни примкнувшего к нацизму.

Когда вернусь я в мой зеленый дом

Когда вернусь я в мой зеленый дом, что ждет меня с терпеньем и стыдом, я там на стол собрать хочу давно орехи, хлеб и терпкое вино. Любимая, на трапезу приди и ту, другую, тоже приведи, придите все — всё будет прощено, пусть нас помирит терпкое вино. И ты приди, кто в чуждой стороне так дорог нынче оказался мне, — придите, мне без вас не суждено разлить по кружкам терпкое вино. Цветите же, когда придет весна, акация, каштан и бузина, ломитесь ветками ко мне в окно и осыпайтесь в терпкое вино. Так соберитесь же в моем дому все те, кто дорог сердцу моему, — мы будем петь (о чем — не все ль равно?) в дому, где ждет нас терпкое вино. ^14.4.1944

Из сборника

«ПОГРЕБОК»

⁽¹⁹⁴⁶⁾

Возвращение бургенландца

1. Сын бургенландца

Весь сельдерей повыдерган из грядок, уложена вся пшенка за варок, у матери давно везде порядок, в похлебке тоже третий день жирок. Туманами подернуты закаты… Пора уж, батя, и тебе до хаты. Я жду тебя, — уж я укараулю, хотя свободной ни минутки нет; я всю собрал картошку и цибулю, дрова переколол в поленья дед, мать на табак не разрешила траты… Пора уж, батя, и тебе до хаты. Она козу пасет на дальних кручах, одна в залог уходит далеко — там много трав целебных и пахучих; на кухне выкипает молоко, и сумерки уж больно длинноваты… Пора уж, батя, и тебе до хаты. На помидоры — урожай особый, и шильхер тоже очень удался, но сливовицу нашу ты не пробуй, пусть даже мать пожарит к ней гуся: в ней порошок, — но мы не виноваты… Ты, батя, приходи скорей до хаты!

2. Отец бургенландца

Померзла помидорная рассада, по грядкам видно: на носу зима. Осенний шильхер выспел то, что надо, и пшенкою забиты закрома. Поленницы пусть шатки, да не валки, на юг убраться птицам невтерпеж… Когда ж услышу стук дорожной палки, когда ж, сынок, из города придешь? Никто меня не кормит до отвала, и я желудком очень нездоров; твоя жена мне денег не давала, наколотых ей вечно мало дров, — чтоб всё понять, не нужно и смекалки; а стук часов ночами так похож на долгожданный стук дорожной палки, — когда ж, сынок, из города придешь? Она сама гоняет коз к разлогу и сына к плавням шлет за тростником, корсет натянет, выйдет на дорогу и долго вдаль глядит, как под хмельком; но сливовицу ты из рук нахалки не пей, не то подохнешь ни за грош… Когда ж услышу стук дорожной палки, когда ж, сынок, из города придешь?

3. Жена бургенландца

Посохли флоксы, выспел шильхер славно, вся кукуруза сложена в сарай, на грядках нет работы и подавно, а гуси улетают в южный край; я сею мак, мне временами худо, тогда иду под вечер за порог… Когда ж моя окончится причуда, когда же ты вернешься, муженек? Запасец дров твоим отцом наколот, он вообще-то целый день в дому, на хвори жалуется и на голод: не буду резать курицу, ему назло, — он всё бурчит, бурчит, зануда, что про меня, мол, всё ему вдомек… Когда ж моя окончится причуда, когда же ты вернешься, муженек? Коль ты прибавишь малость к тем деньжонкам, что я с продажи сливок берегу, то сможем мы разжиться поросенком, — я мак давно готовлю к пирогу; а так — узнать кому да и откуда: не здешний он, тот возчик-паренек… Когда ж моя окончится причуда, когда же ты вернешься, муженек?