Зеленый дом

Крамер Теодор

О Хворании в меблирашках

Хворать в меблирашках — неважная роль: соседские новости слушать изволь, детишки вопят и хрипят старики, когда — духота, а когда — сквозняки. Под вечер придет сострадающий люд, таблеток, микстур, порошков нанесут, и каждый подаст драгоценный совет о том, как лечился двоюродный дед. Но есть неприятностям противовес: и чай приготовят, и сменят компресс, забота, участие с разных сторон — и полный порядок насчет похорон.

Из доходного дома — прямая тропа

Из доходного дома — прямая

тропа на окраину: там не видать ни клопа, потолки не затянуты плесенью сплошь, но в квартирках при этом уюта на грош, и никак не согреться под вечер. И на службу из дома — к чертям на рога, так что тратится время, а с ним и деньга, и за день до получки твоей ни один из соседей не станет ссужать маргарин, и никак не согреться под вечер. И поблизости нет уж совсем ни одной задушевной, торгующей джином пивной; всех счастливей же — те, кто всегда во хмелю, те, кто вовсе бездомен, и — кум королю! И никак не согреться под вечер.

Рыба с картошкой

Горстка рыбы с картошкою, полный кулек на три пенса, — а чем не обед? Больше тратить никак на еду я не мог, уж таков был семейный бюджет. Я хрумкал со вкусом, с охоткой, и крошки старался поймать, покуда за перегородкой так тягостно кашляла мать. Горстку рыбы с картошкою, полный кулек, принесла ты в кармане своем, помню, тяжкий туман в переулках пролег, было некуда деться вдвоем. И, помню, в каком-то подъезде мы были с тобою в тот раз — дрожали рисунки созвездий и слезы катились из глаз. Горстка рыбы с картошкой в родимом краю — все, кто дорог мне, кто незнаком, съешьте рыбы с картошкою в память мою и, пожалуй, закрасьте пивком. Мне, жившему той же кормежкой, бояться ли судного дня? У Господа рыбы с картошкой найдется кулек для меня.

Шорох

В ночи, задолго до прихода дня, какой-то шорох испугал меня. Ложись, укройся: это все не в счет, роняет сажу старый дымоход. Не может быть, чтоб только сажа, нет! Я слышу этот шорох много лет. Ложись, поспи, пока придет восход, а шорох… Древоточец ест комод. Нет, он бы так не запугал меня! Смелеет шорох, душу леденя. Ну что ж, лежи и слушай, как шуршит твой вечный страх: он спать не разрешит.

Светлеет небо вдалеке

Светлеет небо вдалеке. Рука сользит к другой руке, к чужой — однако пуст матрас и слезы катятся из глаз. Ушли, погасли в тишине слова, звучавшие во сне. От них бы светлой стала ночь, они могли б спасти, помочь. Но все исчезло налету — и человек лежит в поту, пытаясь тщетно сохранить в потемках рвущуюся нить, — соединить ее, вернуть! Но эту нить, но этот путь найти неспящим не дано. Озноб. Рассвет глядит в окно.

Пустошь

В дни, когда высыхает растаявший снег, и друг другу леса шелестят по-старинке — выделяется пустошь средь пашен и нив, где лишь овцы порою пройдут, наследив на траве худосочной, на чахлом суглинке. Плуг на пашне ворочает комья земли, на холмах издалека видна суматоха, — но и пустошь еще не иссохла вконец, зной палит — и на ней расцветает багрец оперенного

звездами чертополоха. По ночам здесь царит величавый осот, и толкаясь, топочет по глине отара, утром — посох пастуший гоняет гадюк, полдень сух и горяч, — лишь под вечер вокруг нераспаханный грунт остывает от жара. Только осенью пустошь привольно цветет: бук теряет листву, и взлетает в просторы клекот грифов, кузнечиков мерный напев, и на горной тропе дождевик, перезрев, рассыпает горячие черные споры.

Трава в огне

Если даже отара в полуденный зной ни травинки не сыщет на пастбище горном — то покрыта земля вдоль опушки лесной пожелтевшим, уже засыхающим дерном. Но внезапно и жутко чернеет земля, загораются травы, и неумолимо летней ночью из чащи в сухие поля простираются щупальца жгучего дыма. И скотина в наполненном смрадом хлеву видит травы… кустарники… чистые степи… незабвенную даль, но — уже наяву — чует запах пожара и дергает цепи.

Октябрьский полдень

В кустах и на деревьях пестрота, обнажены далекие поля: черна и, словно противень, пуста еще вчера зеленая земля. Созрело все, и убран каждый злак, простор широк и чист, как никогда, — медовый воздух до конца размяк, как сердцевина спелого плода. Последний день, когда царит покой, когда ни холода, ни зноя нет, и высоко изогнут над землей окаменевший густо-синий цвет.

Озеро Нойзидлерзее

Поздно ночью, с кочкарника, с плавней сырых душный ветер внезапно подул. Переполнилась пеной пустынная тьма, и лизала песок водяная кайма, донося нарастающий гул. Отступала куда-то озерная зыбь, чуть поблескивая, как слюда, и до самой венгерской границы пески обнажались, намытые руслом реки, и спадала, спадала вода. Чешуей забурлил, ощетинился ил исчезающей влаге вослед, и над озером чаичий вихорь повис, то взлетая, то хлопьями падая вниз, застилая пришедший рассвет. Птицы жадною тучей слетелись сюда, чтоб сожрать хоть кусок про запас, и ушли, одурев, огрузнев от возни, всю озерную ширь исклевали они, и не место здесь людям сейчас. И свинцом отражается в небе вода, и земля прибирается тьмой. Виноград, что ни день, все зрелей и зрелей, но не время об этом: с озерных полей снова тянет гнильем и чумой.

У последнего квартала

У последнего квартала, где усадьбы деревень, отступив, берут начало, бродит ветер целый день. А над городом полого темный дым из труб идет — над железною дорогой испаренья нечистот. Кочаны взирают с грядок; дремлет утварь; в кладовой удивительный порядок; час дневной и час ночной бродят по террасе ветхой, в сад выходят сквозь окно, виснут яблоком под веткой и в стаканы льют вино. Магазины возле зданий вырастают что ни день, на прилавках — трубки, ткани, сувениры, дребедень, тут — консервы, там — циновки. На клочке — отсель досель — кружится без остановки заводная карусель.