Как хочется не думать ни о чем,Не вспоминать, еще – не строить планы.Мать разумеет – и дитя не плачет,Еще – не ноет левое плечо.Почти покой, – ну, разве что не свет,И тишина, и умиротворенье.И к навсегда растерянному зреньюПретензий нет – и предложений нет.Без суеты творимые дела,Без маеты плывущие минуты…Все разуметь – и говорить кому-то,Как тихо ночь еще одна прошла.Еще одна, – но нет желанья знатьО максимальных времени значеньях.Еще лимит покуда не исчерпан —И это все, что разумеет мать.Дитя
не плачет – значит, время естьПеревести и стрелки, и дыханье.Дитя молчит – и матери покаместВ его дела и сны не стоит лезть.Да, время есть, и стрелок переводВперед-назад запутает расчеты.Я разумею: в сердце или в чем-то,Что рядом с ним, кончается завод.Я разумею, но пока летятПо кругу стрелки, полируя годы,Уже не знаю, обретет ли голосМое немое – сердце и дитя.
«Захотелось все упростить…»
Захотелось все упростить,Захотелось все осознать, —Но опять Господь не пустилИз всевремья во времена.Он спросил: «Зачем ты жила,Если ты не знала зачем?»Засияли все купола,Чтоб вопрос смогла я прочесть.Я сказала: «Боже, прости!Вот простой обыденный день,В нем лежит, как камни в горсти,Совокупность мыслей и дел.Ничего, что можно дарить,Ничего, что можно отдать.Не пора ли все упростить?Не пора ли все осознать?О каких-то явственных днях,Где победу празднует быт,И о том, что вроде меняКто угодно будет забыт,О вещах, деньгах, суете,Упрощенье дел и задач,Об избытке наших потерь,Недостатке наших удач…»Но Господь отныне и впредьЗапретил пустые слова,Не позволил взять и стеретьВсех молитв и снов кружева.Он пролил живительный дождьС высоты далеких небес.Он спросил: «Куда ты идешь?»Я в ответ сказала: «К Тебе».
«На душе оседает тревожный сон…»
На душе оседает тревожный сон.Отгоняю образы из ночи.Всё приснилось – значит, все хорошо.Не кричи, душа моя, не кричи.Всё приснилось тысячи раз подряд,Всё приснится тысячи раз опять.И опять воскресает погибший сад,И опять здоровы отец и мать.Я опять держусь из последних силЗа дверные ручки моих домов,Чтоб беду из прошлого не впуститьНи в один из самых печальных снов.Всё приснилось – просто приснилось всё.Что же ты, душа моя, замерла?Кто-то всё исправит и всех спасет,И опять лоза оплетет вешала.Помолчи, душа моя, помолчи,Не спеши заглядывать за предел…Просыпаюсь где-то в густой ночи, —Где же всё утраченное моё? Где?..
«Мне стало легче просыпаться…»
Мне стало легче просыпаться,Но все сложнее засыпать,Как будто сонные запасыС годами стали иссякать.Как будто бездна обмелелаИ в ней проглядывает дно,Где прохлаждается без делаМой персональный ангел снов.В моем прекрасном сонном царствеМы с ним летали – и росли,И нас нисколько не касалисьЗаконы явственной Земли.Он был загружен, мой напарник,Он еле-еле успевалТо разбивать сады и парки,То громоздить девятый вал,То поднимать меня на башниНевероятной высоты,То одевать в шелка и бархат,То поджигать за мной мосты…Мосты горели, все горело:Сады, и парки, и дома, —Я сны неистово смотрела,От них сходила я с ума.Я так их тратила азартно,Так бесшабашно в них жила,Что годы снов сжигались за ночь —До дна, до выдоха, дотла.Теперь донашиваю роскошь,Тяжелый бархат или шелк.Вот старый сад – а дальше прочерк,Вот ветхий мост – и сон прошел.И что мой ангел мог поделать?И что могу поделать я?У сонных царств свои пределы,Свои
законы бытия.Он улыбнется мне усталоИ поведет крылом… Прости,Однажды сонный день настанет,Мы снова вместе полетим…
«Гляжу на огни Симеиза…»
Гляжу на огни СимеизаЗа листьев прозрачной стеной,И крымской поэзии призракВитает опять надо мной.Он так легкокрыл и подвижен,Метнется то в свет, то во тьму.Поэтов, как будто магнитом,Вело и тянуло к нему.В Гурзуфе, Мисхоре и ЯлтеПоэты теряли сердца,Сдавали пароли и явкиИ маски снимали с лица.По-детски наивно и чуткоОни признавались в любвиВеликому крымскому чувству —И вкусу массандровских вин.Свои задавая вопросы,Они узнавали ответ:То Пушкина ветреный профиль,То юной Марины портрет.Откуда? Зачем? Навсегда ли?В чем правила этой игры?Но все стихотворные далиПохожи немного на Крым.Зеленым – до солнечной желти,И синим – до самого дна,Раскрашено воображеньеПоэтов во все времена.Судьба? Совпадение? Случай?Мечта или просто каприз?С балкончика милой АлупкиСмотрю на ночной Симеиз.
«Платан, который мог бы помнить Пушкина…»
Платан, который мог бы помнить Пушкина,Сегодня надо мной качает ветвями.Кому и сколько времени отпущено,Платаном – как астрологом – измерено.Он умудрен ветрами и столетьями, —Когда бы все дались ему так запросто!Он знает как причины, так и следствияВсех человечьих помыслов и замыслов.Он вознесен над старою АлупкоюВ переплетенье улочек и лестничек,Как молчаливый, но пристрастный слушательВсех голосов, и шорохов, и лепетов.Ему все ясно – и неясно заново:Ну как же век людской настолько короток! —И в промежутках меж былым и завтрашнимНа всех покой распределяет поровну.
«Новый год в курортном Кисловодске…»
Новый год в курортном Кисловодске.Вся огнями высвечена тьма.Но куда-то в грустное уводятПереулки, склоны и дома.Здесь уютно выкрашено времяПестротой седых особнячков,Чьи-то тени бродят или бредятВ проходном течении веков.Вечные зеленые ландшафтыНе скрывают прошлого следы.Здесь легко поднять на брудершафтыКружки для нарзановой воды,И увидеть в легком опьяненьеКринолинов легкий променад,Сюртуков солидное теченьеВ перспективе старых колоннад.В малоцветье зимнего сезонаОчевидней тонкие штрихи, —Город так изысканно изогнут,Как цветов модерна лепестки.Так, плутая петлями по склонам,Не стремишься к цели никакой, —Город убаюкивает, словноГладит вас воздушною рукой.Улицы вздымаются, как волны,И зовут в таинственную тьму.Новый год в курортном Кисловодске,Но какого века – не пойму…
Проза
Лариса Дегтярева
На том берегу огромной лужи
Листва шептала невнятно и неуверенно. Она была неестественно темной и тяжелой. Ветер, прилетевший сюда из далеких южных стран – желтых, бирюзовых, блестящих и шумных, прилетевший издалека, уставший ветер, истрепавший там, за тридевять земель, своими невидимыми легкими крыльями и пальмовые ветви, и маковые чашечки, был уже не в силах гнуть листочки, а лишь стукал их друг о друга и тяжело вздыхал.
Женщина, высунувшая из слабо освещенного окна на третьем этаже свою кудрявую голову и свесившая тонкие руки, забыв о сигарете и кипевшем чайнике, размышляла о простой, но неразрешимой загадке природы: «Как странно! Вот эти листья колышутся, шумят, а те – хоть и совсем-совсем рядом, пускай чуть выше – неподвижны».
Мужчина, не замеченный ею, укрытый не столько нижними ветвями того же тополя, сколько давно уже опустившейся на город ночью, смотрел на женщину и гадал: «О чем она думает? О хлебе насущном? О прошлом? О будущем? Обо мне? Ну не о листве же, в самом деле. О листве думаю я, ведь это я – поэт».
А женщина сравнивала те листья со своими пальцами на правой руке – руке, свободной от сигареты, все пальцы которой были легки и подвижны, все – кроме безымянного. Пальца, окольцованного мужчиной, стоящим под ее окном.
Он надел ей это тоненькое выпуклое колечко, уже успевшее покрыться двумя еле заметными царапинами, совсем недавно и… навсегда. О последнем женщина, конечно, не знала, только весьма надеялась на это, равно как и сомневалась в том. Ой как сомневалась! Потому что муж ее был поэтом, а значит, был любвеобильным, непостоянным, ветреным, непредсказуемым…