Зеленый луч №5 (4) 2021
Шрифт:
Странно, что многие интересные для меня объекты мы всегда проезжали мимо, и я никогда не просила взрослых выйти и поглядеть на них вблизи. Так было с маленьким весело раскрашенным домиком, должно быть, чьей-то летней кухней, который мы видели по дороге на дачу. Что необычного было в нем, кроме размеров и нарядных ставен на единственном окошке? Я называла его «сказочным домиком», и меня старались сажать с «нужной» стороны трамвая, но технически это не всегда было выполнимо, поскольку вагоны никогда не ходили пустые. Наверное, я могла бы покапризничать, и меня бы пустили к окну, но мне это казалось неудобным. Мне тогда многое казалось неудобным, я многое скрывала от взрослых, оберегая от постороннего взгляда нарождавшиеся во мне миры.
Эти миры не имели ничего общего с окружающей советской действительностью. Они слагались из очень разных случайных элементов. Из камышей
Но только ли советские реалии мешали мне почувствовать живой и открытый интерес к этому городу, к его улицам и площадям, к его каналам и скверам? Возможно, история моей семьи была одной из причин, по которой я не чувствовала себя уверенно и по-хозяйски на этой земле?
Семья моей матери, обосновавшаяся в предвоенные годы в Москве, где дед работал в одном из наркоматов, никак не предполагала, что в один прекрасный день окажется в этих по царскому времени ссыльных местах. Я не знала подробностей, как не знала их и мама, но почти сразу по окончании войны дед получил назначение в этот далекий от столицы город. Было ли это следствием каких-то пронесшихся над его головой грозных ветров или городу действительно требовался специалист его профиля, сие теперь неизвестно. Так или иначе, но в Москву они больше не вернулись и стали налаживать жизнь на новом месте. Мать окончила педагогический и отправилась поднимать грамотность на селе. А что касается отца, то трудно было понять, какие именно житейские драмы в один прекрасный день превратили студента Харьковского политехнического в сержанта Советской армии. Вообще в жизни отца было так много военных тайн, что объем собственного незнания о нем был оценен мной только после его смерти. Всё, что он рассказывал о прошлом, было похоже на веселый анекдот. Так выглядела в его изложении и история его армейской судьбы. Служил он в Киеве, легко получил сержантский чин, поскольку был технически грамотным, ответственным и непьющим. Военная карьера его не предполагала неожиданностей и поворотов. Но несмотря на сплошную засекреченность уже просачивались слухи о новом роде войск, еще совершенно загадочном, но потому и интересном. Кто именно шепнул моему отцу о проекте под названием «Москва» с каким-то там кодовым номером – теперь об этом не узнать. Но название потрясло его юное воображение, поскольку по тем временам никакой стольный град Киев не тянул в сравнении со столицей Советской Родины Москвой. И они с приятелем добились перевода.
То, что ничего общего с этой самой столицей новое назначение не имеет, стало ясно, когда вместо подмосковных березок за окнами поезда потянулись выжженные степи. Да, впереди папу ждал первый ракетный полигон нашей страны, где в близлежащем селе он и познакомился с моей мамой, работавшей после своего института заведующей сельской библиотекой. Собственно, вот так и встретились друг с другом девушка из семьи, покинувшей Москву по так и не выясненным до конца причинам, и рвавшийся в Москву молодой сержант.
В детстве, размышляя об этом, я говорила себе: вот, могла бы жить в Киеве или в Москве, – забывая, что, останься мои родители в этих куда более престижных городах, о мне самой и речи бы не было. Когда я додумывала эту мысль до конца, из бытовой, практической области мое воображение перекочевывало в философско-абстрактные дали. Вот как бы это понять: меня бы вовсе не было? Смерть – это было страшно, но как-то более или менее внятно: что там, неизвестно, но об этом хотя бы можно рассуждать, подозревать, догадываться… А вот отсутствие тебя вообще – это было непредставимо.
Должно быть, именно с этой невнятной обиды на
В этом пристанище имелся двор, лежавший на перекрестке интенсивного пешеходного движения. Вытоптанный путаницей дорожек, пыльный и неуютный, он не располагал к играм и прогулкам. Вообще весь этот новый спальный район был выстроен на бывшем болоте. Островки старой застройки, остававшиеся кое-где прямо посреди новых дворов, свидетельствовали, что зажиточные люди в прежние времена эти места игнорировали. Их добротные каменные дома теснились ближе к центру, а здесь, на рабочих окраинах, царили деревянные развалюшки, вызывавшие одновременно и жалость, и раздражение своим болезненным долгожительством. Тут и там на еще не застроенных пустошах обильно рос камыш, по вечерам пели лягушки – и это было хорошо, а из всех подвалов летели тучами комары – и это было ужасно. Поскольку в первые годы, какие я могла припомнить, мусорных контейнеров во дворах не было и в помине, и только временами приезжали мусоровозы, к которым тянулись из всех подъездов жильцы с помойными ведрами, отходы частенько выбрасывались прямо в камыш, где уже и оставались на вечные времена.
Помню строительство дома по соседству – когда в почву вдалбливали сваи, наши стекла дребезжали и пол ходил ходуном. Сваи вдалбливали долго, прерываясь на месяцы, потом начинали снова. Это тоскливое уханье походило на работу тарана, ломающего ворота в осажденном городе, и казалось – вот-вот сейчас что-то заскрипит ужасно, развалится, и хлынут дикие полчища, и не будет от них спасения.
Вскоре добавились впечатления от больницы, куда я попала лет в шесть. Девочки постарше после отбоя рассказывали всякие ужасы: про кровавый отпечаток руки на стене, который, как его ни замазывали, всё проступал и проступал; про белое лицо, появлявшееся в окне по ночам; про призрачную женщину, возникавшую перед водителями и машинистами на пустынных дорогах… Еще гадали – на черной книге, перевязанной черной лентой, которую – книгу – поднимали на ножницах, или играли в «Панночка померла», где мне всегда доставалась роль панночки, поскольку я была самой маленькой в палате, и поднять меня – гипотетически – на кончиках пальцев казалось все-таки легче, чем кого-то потяжелее. Сюжет гоголевского «Вия» был мне уже известен, и, вернувшись из больницы домой, я боялась даже собственного шкафа, в темной полировке которого отражалась я сама, лежавшая на кровати. Всё казалось, сейчас из-за моей спины поднимется какая-то черная тень.
Вообще знакомство с разными районами города было связано именно с больницами, в детстве я часто туда попадала. В одну, например, нужно было ехать мимо старого русского кладбища, и было очень странно, что водитель, объявляя остановку напротив него, называл это место «Жилым микрорайоном». Это название так и осталось надолго, став городской достопримечательностью. Мне же поездка в больницу мимо целого моря крестов и маячивших в отдалении склепов прошлого века казалась очень занимательной. Кладбище затягивало воображение в темный омут, мерцавший пышной похоронной атрибутикой, где летали прозрачные призраки в развевающихся одеждах, напоминая о знамениях, проклятиях, трагической любви… Заманчиво яркие венки придавали картине болезненную притягательность, и непонимание смерти еще больше усугублялось от этих карнавальных красок, почему-то казавшихся вполне уместными в этом скорбном месте. Да, на кладбище было где разгуляться воображению!
К еще одной больнице, расположенной рядом с медицинским институтом, добираться приходилось мимо целого массива городских развалюх, и это было намного выразительнее, чем маленькие островки старой застройки нашего района. Островки навевали грусть, обширные трущобы – тоску, и я уже понимала разницу между этими понятиями. Но эта тоска не казалась чем-то неприемлемо страшным, в ней не было злого начала, она призывала сочувственно проникать в чьи-то прошлые жизни, прошедшие среди этих покосившихся стен, и воскрешать их образы, казалось бы, забытые навсегда…