Зеленый луч

Соболев Леонид Сергеевич

– А калитинский?
– спросил Луников, живо заинтересованный рассказом. Так и сгорел?

Решетников, видимо ожидавший этого вопроса, с удовольствием улыбнулся:

– Он, товарищ майор, гореть и не думал... Это Парамонов приказал: как поближе разрыв ляжет, зажечь на корме дымовую шашку да тряпку с бензином и охмурять немцев... Калитин на этом деле две свои простыни погубил...

– Здорово!
– расхохотался Воронин.

Засмеялся и майор.

– Парамонов, Парамонов...
– сказал он вспоминая.
– Постойте-ка, это не тот Парамонов, который из Севастополя чуть не по сто человек сразу вывозил?

– Точно, товарищ майор, - подтвердил Быков.
– Сто не сто, а одним рейсом шестьдесят семь взял, вторым семьдесят шесть, а третьим

восемьдесят семь.

– Восемьдесят семь?
– удивился Воронин.
– Где же они тут поместились?

– По кубрикам да тут, в кают-компании... Локтем к локтю стояли, как в трамвае, до самого Новороссийска...

– Ну-ну, - покачал головой Воронин.
– Этак и перекинуться недолго...

– Если на палубе держать, очень просто. Только старший лейтенант Парамонов всех вниз послал, ну и шел аккуратно - больше пяти градусов руля не клал, а погода тихая, все шло нормально...
– Быков усмехнулся.
– То есть нормально, пока моряков возили. А на третьем рейсе армейцев взяли, так с ними целая сцена вышла. Никак вниз не идут: натерпелись люди, нервничают, да и наслышаны о всяком. Кому охота в такую мышеловку лезть? Иван Александрович и так и сяк, а они стоят наверху, вот-вот перевернемся. Тогда он как крикнет на весь катер: "Приготовиться к погружению!" Я пошел по палубе. "Ну, говорю, - кто собирается поплавать, оставайтесь наверху, а мы сейчас подводным рейсом пойдем, светает, самолеты налетят!.." В момент палуба чистая, мы люки задраили, и метацентр на место стал.

– Здорово!
– опять восхищенно воскликнул Воронин.

Майор изумленно уставился на Быкова и вдруг расхохотался, да так, что на глазах его выступили слезы. Он взмахивал рукой, пытаясь что-то сказать, но снова принимался хохотать настолько заразительно, что даже Решетников, не раз слышавший эту историю, невольно засмеялся сам. Наконец Луникову удалось вставить слова между приступами смеха:

– Так и я... И я... Я тоже полез!..

– Куда?
– изумился Решетников.

– В кубрик... Там где-то, на носу...

Быков оторопело на него посмотрел:

– И вы тогда с нами шли, товарищ майор?

– Выходит, шел, - сказал Луников, переводя дух.
– Это первого июля было? В ночь на второе?

– Точно...

– Из Стрелецкой бухты?

– Точно, товарищ майор.

– Ну, значит, так и есть... Тьма была, толчея, крики... Меня мои ребята куда-то сунули с пристани - ранен я был, в плечо и в голову; очнулся - сижу у какой-то рубки, кругом чьи-то ноги да автоматы, теснота. Вдруг все ноги исчезли, я обрадовался, дышать есть чем, а сверху вдруг голос, да такой строгий: "Хочешь, чтоб смыло? Слыхал, на погружение идем? Сыпься вниз!.." Это уж не вы ли меня шуганули, товарищ Быков?

Теперь пришла очередь расхохотаться Решетникову:

– А вы и поверили?

– Да мне тогда не до того было - опять худо стало, а вот эти слова запомнил. Потом в госпитале все спорил: мне говорят, вас парамоновский катер вывез, а я говорю, подлодка... Все в голове перепуталось, так и не знал, кому спасибо сказать... Ну ладно, хоть теперь знаю...

Майор потянулся в карман за папиросой и добавил уже серьезно:

– Смех смехом, а, выходит, Парамонову я жизнью обязан. Меня ведь одним из последних на катер взяли... Помню, кто-то кричит: "Больше нельзя, ждите еще катеров!", а кто-то говорит: "Командир еще троих разрешил, раненых!" Тут меня и перекинули на борт... А ребят своих, кто меня до бухты донес, я так потом и не сыскал... Обязательно надо мне Парамонова поблагодарить. Где он теперь? Небось дивизионом командует?

– Погиб он, - коротко сказал Быков.

– А, - так же коротко отозвался Луников, и внезапная тишина встала над столом. Лишь тоненько позвякивали в тарелках ложки да гудели за переборкой моторы низким своим и красивым трезвучием, похожим на торжественный органный аккорд.

Удивительно и непередаваемо то молчание военных людей, которое наступает после короткого слова "погиб". Те, кто знал исчезнувшего, думают о нем, вспоминая, каким он был. Те, кто

не знал его, вспоминают друга, которого также вырвала из семьи товарищей быстрая и хваткая военная смерть. И оттого, что смерть эта всегда где-то рядом, всегда вблизи, те и другие одновременно с мыслью о погибших думают и о самих себе: одни - удивляясь, как это сами они до сих пор еще живы; другие - отгоняя от себя мысль о том, что, может быть, завтра кто-то так же скажет и о них это короткое, все обрывающее слово; иные - с тайной, тщательно скрываемой от других и от себя радостью, что и на этот раз военная смерть ударила не в него, а в другого. А кто-то в сотый раз испытает при этом известии необъяснимую уверенность, что погибнуть в этой войне могут все, кроме него самого, потому что его, именно его, лейтенанта или старшину второй статьи, здорового, сильного, удачливого человека, который привязан к жизни тысячью крепких нитей, кого мать называет давним детским именем, а другая женщина, более молодая, - новым, ласковым, ею одной придуманным и только им двоим известным, и кому нужно в жизни сделать так много еще дела, узнать так много чувств и мыслей, - именно его военная смерть не может, не должна, просто не имеет права коснуться. А кто-то, напротив, в сотый раз подумает о смерти со спокойным равнодушием человека, уставшего от давнего непосильного боевого труда и согласного на любой отдых, даже если отдых этот - последний. Но все эти люди, думающие так по-разному, одинаково замолкают и отводят друг от друга глаза, уходя в свои непохожие и различные мысли, и молчание это становится непереносимым, и хочется что-то сказать - о том, как жалко погибшего, о том, как вспыхнуло сердце холодным огнем мести, о многом, что рождает в душе это короткое слово "погиб", но все, что можно сказать, кажется невыразительным, бедным и пустым, и люди снова молчат, ожидая, кто заговорит первым.

Воронин вздохнул и, деловито зашуршав картой, пристально взглянул на нее, потом зажмурил глаза, отпечатывая в памяти тропинки и склоны. Быков прислушался к гулу моторов и, видимо уловив какой-то непонравившийся ему новый звук, привстал и, спросив у Луникова: "Разрешите, товарищ майор?" быстро пошел в машинный отсек. Решетников взглянул на часы и тоже привстал.

– Разрешите на мостик, товарищ майор?
– сказал он, потянувшись за ушанкой.

– А капусты с колбаской и какавы?
– без улыбки спросил Луников.

– Темно уже.

– Когда рассчитываете подойти?

– Часа через три, если ни на кого не напоремся.

– Я не спросил, кто с нами на шлюпке пойдет?

– Боцман наш, старшина первой статьи Хазов, и Артюшин, старшина второй статьи, рулевой. Люди верные, не раз ходили.

Луников подумал и сказал:

– Пришлите ко мне боцмана, если не спит. Потолкуем с ним, как все это получше сделать.

– Пожалуйста. Он сейчас спустится ужинать с моим помощником, отозвался Решетников не очень приветливо.

Луников вскинул на него глаза, снова отметив что-то про себя, и сказал с той побеждающей ласковостью, с какой говорил о жадановском котелке:

– Да вы не беспокойтесь, товарищ лейтенант, я в ваши командирские дела вмешиваться не стану. Просто любопытно с ним поближе познакомиться. Как-никак мы ему жизни доверяем, а также успех всего дела, так интересно, кому...

Он говорил это, как бы оправдываясь, хотя мог просто приказать, ничего не объясняя, и Решетников снова почувствовал расположение к этому седеющему, спокойному человеку.

– Боцман у нас неразговорчивый, вроде Быкова... Ну что ж, попробуйте, улыбнулся он, шагнув к двери, и чуть не столкнулся с Жаданом, который нес чайник и бачок.

– Куда ж вы, товарищ лейтенант?
– спросил тот испуганно.
– Какаву же несу!

– После какао попью, товарищ Жадан, - ответил Решетников, надевая ушанку.
– Вот гостей проводим на бережишко и попьем, а вы пока их угостите как следует.

Он закрыл за собой дверь и остановился в коридорчике у трапа, выжидая, пока глаза, ослепленные яркими лампами кают-компании, привыкнут к темноте, которая ждала его за крышкой выходного люка.