Зеленый остров

Шейкин Аскольд Львович

Поликарпов снова взялся за весла.

Когда его смыло за борт "Фредерика Маасдама" и затем вынесло к Зеленому острову, он посчитал, что исчерпал этим свой редчайший спасительный шанс. Нет. Редчайшей удачей было другое - то, что они столько дней и ночей продержались в открытом океане на утлой лодчонке. Теперь конец.

Солнце было на юго-востоке. Оттуда же двигался ливень. Сидя на веслах лицом к морю, Поликарпов видел этот все более густеющий мрак, вспышки молний, слышал шум, похожий на грохот горных обвалов, и греб во всю мочь. Больше не для чего было беречь силы!

Зеленоватые

лучики запрыгали вокруг лодки. На сколько хватало взора, теперь как бы тысячи остроугольных зеркал усеивали поверхность океана.

И тут Поликарпов увидел стену воды. Она была от них на расстоянии не больше полутора миль, простиралась до самого неба и казалась такой плотной, словно бы это переломилась под прямым углом океанская гладь.

Золотые зайчики прыгали у подножья стены. Она гасила их, подминая. И понимая полную бесполезность того, что он делает, Поликарпов все же продолжал и продолжал грести, словно бы наивно надеялся, что еще сможет уйти от неминуемо грозящей беды.

На север! На север!..

Стена не дошла до них.

8. У ДРУЗЕЙ

На следующий день их подобрали. Был это польский грузопассажирский теплоход "Форпостца".

Их сразу поместили в лазарет, но Поликарпов чувствовал себя настолько сносно, что, когда в отсек изолятора вошли капитан и судовой врач, он попытался встать. И врач и капитан говорили по-русски. Тут же, в изоляторе, они составили радиограмму в Управление советского порта, к которому был приписан "Василий Петров", и почти сразу же после этого Поликарпов, как будто у него разом вдруг кончились силы, крепко заснул.

Когда он проснулся, солнечные блики играли на белых стенах каюты, а у изголовья сидел судовой врач. Поликарпов впервые как следует разглядел его. Это был невысокий седой сухощавый мужчина лет уже за пятьдесят, с большими черными глазами и крючковатым носом.

Поликарпов приподнял голову: кроме них, никого не было. Он попросил осмотреть его.

– И что пана волнует?
– спросил судовой врач.

Поликарпов долго молчал, прежде чем ответить.

– Проказа, - наконец выдохнул он.
– Я трое суток жил с прокаженными.
– Он кивнул на переборку, за которой, как полагал, находится его спутник.
– Я уже рассказывал об острове. Я держался подальше от них, как только мог, но...

Врач молчал.

– ...Потом, когда я уже покидал остров, мы оказались вдвоем. Так вышло. И, значит, я...
– Поликарпов не договорил.

В самом деле - какие слова еще требовались?

– И когда это было?
– спросил врач.

– Впервые - неделю назад. Карантинный срок - сорок? Или даже сорок пять дней?

– Эта болезнь, пан Поликарпов, - врач говорил с печальной, извиняющейся улыбкой, - может таиться в организме человека многие годы, прежде чем выйдет наружу. Я очень бы хотел успокоить пана, но - что было, то было. Я хочу сказать, если то был лепрозорий...

– Да разве я боюсь умереть?
– перебил его Поликарпов. Но жить годы, не зная, здоров я или нет? Жить и ждать? И, в конце концов, у меня дети, жена. Разве я могу так просто вернуться к ним?

– После

первой же нашей беседы, - произнес врач. всем своим видом и тоном голоса выражая, насколько огорчительно для него то, что он вынужден сообщать, - после первой же нашей беседы мне пришла в голову мысль о лепрозории, но я не имею возможности сейчас, здесь проделать исчерпывающее медицинское исследование.
– Он помолчал и добавил совсем уже тихо: - И, значит, увы, кроме карантина, я тоже ничего не сумею предложить пану.

Врач умолк, и Поликарпов увидел, что голова его дрожит в нервном тике.

– Простите, пан Поликарпов, - сказал врач, перехватив его взгляд.
– Я родился во Львове. Тогда это была еще панская Польша. Потом в наш город пришла Советская власть, я начал учиться в политехническом институте, но - гитлеровская война, контузия, плен...

Врач снова умолк. Тишина длилась долго, и она будто бы все больше и больше сгущалась, тяжелее давила, словно была это уже не каюта, а склеп, из которого Поликарпову никогда не вырваться.

Эту тишину вдруг нарушил негромкий голос:

– В вашем организме не может быть микробактерии Ганзена...

Только тут Поликарпов увидел, что дверь в соседний отсек изолятора открыта. Оттуда и доносились слова-по-русски, но с очень сильным акцентом. Поликарпов сразу понял, кто это говорит.

– Я хочу сказать, - продолжал тот же голос, - вы совершенно здоровы. Вы напрасно волнуетесь.

Через несколько секунд оба они уже были в соседнем отсеке.

– Вы говорите по-русски, товарищ?
– спрашивал Поликарпов. (В первый момент это поразило его больше всего.)

– Очьень пльохо, - услышал он.
– Я изучайль самоучка.

И тут-то Поликарпов наконец осознал, что же именно сказал его спутник!

– Понимаете, - проговорил он с широкой, прямо-таки хмельной улыбкой, - я помощник капитана советского судна "Василий Петров". А сейчас мы на польском, у друзей. Здесь товарищи наши! Вы слышали? Польская Народная Республика - Варшава, Гданьск?

Ему казалось, что именно это он и должен прежде всего сообщить своему странному спутнику.

– Меня зовут Таг Этдин Абуделькад, - ответил тот, и хотя голос его с каждым словом слабел, говорил он попрежнему очень отчетливо.
– Остров, где мы встретились с вами, не лепрозорий.
– Он лежал на спине, перебинтованный с головы до ног, и только переводил глаза, глядя то на судового врача, то на Поликарпова.
– Это не лепрозорий, - повторил он. Это... Я скажу... Это фабрика смерти.

– Но погодите, товарищ!
– Поликарпов все еще не мог справиться с возбуждением и лихорадочно смеялся.
– Что вы говорите? Как вас понимать?

Абуделькад приподнялся на койке.

– Это склад запасных частей человеческих!
– крикнул он и вытянулся на своем ложе.

9. ГЛАВА БЕЗ НАЗВАНИЯ

Судовой врач склонился над Абуделькадом, потом схватился за шприц.

Поликарпов вернулся в свой отсек. Он повалился на койку, закрыл глаза и вдруг увидел три пальмы и Сайда около них. "Она ушла, - раздался его печальный голос.
– Мы проводили ее".