Зеленый рыцарь
Шрифт:
— Ты должен уйти, — сказала она.
— Я не могу расстаться с тобой.
— Я приду к тебе.
— Ты приедешь ко мне на квартиру?
— Да.
— Сегодня вечером, завтра?
— Нет.
— Сефтон, ты убиваешь меня, я не проживу без тебя так долго.
— Послушай, Харви, я старше тебя, я на многие тысячи лет древнее тебя.
— Сефтон, я понимаю, но это ничего не значит теперь!
— Послушай меня… давай переждем завтрашний день…
— Не говори так…
— Давай встретимся послезавтра. Харви, это священный дар, мы должны быть достойны его. Завтрашний день мы проведем
— Тебе нужно время, чтобы собраться с силами и послать меня к черту.
— Нет. Я верю, что это чудесная реальность. Просто сделай, как я прошу. И пожалуйста, сейчас уходи.
— Ладно… мне придется подчиниться тебе… я буду подчиняться тебе до скончания мира.
— Я приду послезавтра, в десять утра.
— Отлично, дорогая, любовь моя.
Сефтон пригладила блузку, застегнула пуговицы и заправила ее в брюки. Как и раньше, она закатала рукава и открыла дверь.
Задержавшись на пороге ее комнаты, Харви с недоумением уставился на свою висевшую на вешалке куртку. Он словно пытался понять, что известно этой куртке. Он вышел в прихожую и оделся. Сефтон открыла входную дверь. Улица расплывалась в тумане. В дом залетело облачко морозного воздуха. Харви поднял руку в прощальном жесте и вышел. Дверь закрылась. Он побрел по тротуару с полубезумной улыбкой на лице.
Сефтон лежала, вытянувшись на спине на красно-синем турецком ковре, интервал между ее глубокими и медленными вдохами был настолько велик, что, казалось, за это время она могла тихо умереть. Мягкая, но неодолимая сила будто придавливала ее к полу. Она лежала, глядя в пространство, ее губы приоткрылись, и на умиротворенном лице блуждала легкая недоуменная улыбка. Все ее тело обессиленно расслабилось, точно обездвиженное потоком мощного бесшумного ветра. Иногда она произносила слова, подолгу удерживая их на языке, словно священные заклинания. Она подумала:
«Я сейчас в пустоте, я нигде и никто, прозрачная и воздушная, еще не созданная, нематериальная сущность, блуждающая в неопределенности между бытием и небытием, там, где еще есть выбор. Смятение и неистовство погрузили меня в безвременный покой. Как мало я ожидала этого ниспровержения, этого внезапного и ошеломляющего божественного вмешательства. Возможно, несмотря ни на что, лучше всего было бы вовсе не рождаться. Как близка должна быть к ничтожности человеческая душа, если ее можно так легко поколебать».
Мой вернулась домой. Как обычно, она тихо закрыла дверь, прошла в кухню и поставила чайник. Потом, подойдя к комнате Сефтон, она негромко постучала в дверь.
— Сеф, не хочешь выпить чаю? — спросила она, как частенько делала.
— Спасибо, солнышко, сейчас приду, — немного помедлив, ответила Сефтон.
Через пару минут, когда Мой уже заваривала чай, она вошла в кухню.
— Что случилось, Сеф?
— Ты о чем, что могло случиться?
— Вид у тебя какой-то странный.
— И в чем же странность?
— Ну, не знаю, может, ты грипп подхватила? Ты хорошо себя чувствуешь?
— Да, конечно! Мне просто захотелось выпить чайку.
— О, отлично, она такая милая. Хотелось бы мне, чтобы мы пригласили ее в гости.
— Ты же знаешь, мы никому не рассылаем специальных приглашений.
— Она сказала, что я вела себя малодушно, что мне надо быть смелой и решительной.
Раздался телефонный звонок. Сефтон опрокинула чашку с чаем. Мой вышла в прихожую.
— Алло.
Звонил Клемент.
— Привет, Мой, — сказал он.
— Как ты узнал, что это я?
— У тебя особый, очаровательный голосок.
— О-о. К сожалению, Луизы нет, она отправилась в ту клинику.
— Уже отправилась? Ладно, ладно.
— Я передам ей, что ты звонил.
— Мой, погоди, не вешай трубку.
— Извини.
— Может, мне хочется поболтать с тобой. Какие новости в художественных школах?
— Мисс Фитцгерберт сказала, что мне надо больше писать маслом. Только это означает, что придется покупать холсты.
— Я подарю тебе несколько холстов.
— Нет-нет, я не имела в виду этого, я не смогу принять их…
— Не говори глупостей! Хорошо, просто передай, что я звонил. Перезвоню позднее.
Мой вернулась в кухню. Сефтон вытирала разлившийся по столу чай.
— Звонил Клемент, — сообщила Мой, — перезвонит позднее.
Мой допила чай. Потом она медленно побрела к себе наверх. Раньше Анакс мог бы взлететь по лестнице перед ней, открыть носом дверь, запрыгнуть на кровать и, неизменно ожидая ее появления, вытянуть к двери свою необузданно оживленную лисью морду. Войдя к себе, Мой закрыла дверь. Тихая комната казалась заполненной, заполненной до предела, словно все имеющиеся в ней атомы разбухли и начали теснить друг друга, атомы напряженной, сдавленной тишины. Она вдохнула их полной грудью. Глянув на Польского всадника, Мой встретила его спокойный, внимательный и немного задумчивый взгляд.
«Он смотрит в лицо смерти, — размышляла она, — созерцает безмолвную долину, ее пустынные и девственные просторы… а за ними ему видятся ужасные поля сражений, на которых его ждет неумолимая смерть. И его бедная лошадь тоже умрет. Он воплощение отваги и любви, он верит в лучшую жизнь и за нее умрет, его тело растопчут лошадиные копыта, и никто не узнает, где его могила. Как же он красив, он исполнен добродетельной красоты. А я странное, увечное создание, ничтожная тварь, поглощенная и разъедаемая своими печалями, словно горбатый гоблин».
Направившись к своим камням, которые так сильно тревожили Анакса, даже когда просто лежали на полке, Мой протянула к ним руку, поднося ее все ближе и ближе. Один камень сдвинулся навстречу.
«Мои камни, — подумала Мой, — мои бедные камни».
Она согревала в руке холодный камень и, как всегда в такие моменты, невольно вспоминала о том одиноком скальном обломке на склоне холма, сожалея, что унесла оттуда понравившийся ей камень.
«Я умру от страданий и горя, — решила Мой. Но тут у нее мелькнула другая мысль: — Когда мне исполнится восемнадцать лет, я поеду в Индию, где все, даже крошечные существа, считаются священными и божественными созданиями. На самом деле я пока не знаю, что такое боль. Наш мир полон ужасной боли. Он смог понять ее».