Землепроходцы
Шрифт:
Очередь идти на службу из ближних якутских волостей в дальний Охотский острог пала на казачьего десятника Ивана Сорокоумова, человека заносчивого, но ленивого и нерешительного, приземистого, неповоротливого, с оплывшим бабьим лицом. Чтобы придать ему решительности и энергии, его заранее осыпали милостями, приписали в дети боярские, снабдили его отряд пушками, придали даже сиповщиков и барабанщиков, словно он был по меньшей мере казачьим головой.
Однако ни корабельных припасов, кроме холста на паруса, ни знающих
Выскочив «из грязи да в князи», Сорокоумов сделался важен, криклив и жесток. Как всякий недалекий человек, он старался ловить казаков на мелких провинностях я тут же пускал в ход плетку. К концу похода успел он перепороть почти всех служилых, не щадя даже своих бывших товарищей. Не только казаки, но и казачьи десятники таили на него злобу.
Неизвестно, чем бы все это кончилось (тайга — дело темное), да выручил Сорокоумова торговый человек Василий Щипицын. Появившись в Якутске, он умаслил воеводу богатыми поклонными и, оставив казачью службу, занялся торговлей. Было известно, что он быстро разбогател. Ходили слухи, что сам воевода был у него в доле.
Постепенно Щипицын стал правой рукой начальника отряда, заушником. Он все чаще бывал в палатке Сорокоумова, разделяя с ним то утреннюю, то вечернюю трапезу.
С Щипицыным заодно держались двое промышленных, братья Григорий да Петр Бакаулины, мужики дюжие, черные, что птицы-вороны, бывалые и ухватистые.
Приблизив Василия Щипицына и Бакаулиных, Сорокоумов обрел надежных советчиков и охранников. Почти половина казаков ходила в должниках у Щипицына и почитала его за своего благодетеля.
Промышленные, со своей стороны, надеялись использовать благоволение будущего управителя Охотска с немалой для себя выгодой.
Минуло полтора месяца с того дня, когда отряд Сорокоумова выступил из Якутска. За это время казаки одолели воды Алдана и Маи, вышли на Юдому и миновали Юдомский Крест. По берегам всех рек дымили пожары. Лица казаков прокоптились и почернели. На Юдоме, обходя лесные палы, едва не заблудились. Здесь уже якутские стойбища сменились ламутскими, и Сорокоумов на чем свет стоит клял Умая, который теперь вел отряд, как знаток здешних мест.
Однако чутье молодого ламута вывело отряд из горного лабиринта к Урканскому перевалу. Тут они нашли тропу, которая свернула к ущелью и круто полезла вверх. По дну ущелья бежал ручей, местами перекрытый толстым слоем каменного снега. Сверху из ущелья тянуло ледяной сыростью. Седловина перевала терялась в тумане.
На перевал поднялись часа за два и стали спускаться. К тому времени, когда вышли в каменистую долину, свечерело, и Сорокоумов объявил ночлег. Казаки начали ставить палатки. В долине по ручью нашли сухостойную ольху, и вскоре запылали костры.
Ночь
В большой узорчатой палатке начальника отряда при свете плошек шло совещание с проводниками, какой дорогой идти в Охотский острог. Ближняя тропа шла по Ураку к морю, где побережьем можно было добраться до места по отливной полосе. Другая тропа вела к реке Охоте, откуда было недалеко до стойбища Умая, и далее по берегу реки выбегала к морю возле самого острога.
Большинство склонялось к тому, чтобы выбрать первую, короткую, тропу, — люди настолько утомились, что каждый лишний день дороги казался невыносимой пыткой. К ним присоединился и Сорокоумов.
Однако Умай уперся и отказывался вести отряд по этой дороге. На выходе тропы из ущелья два года назад произошел обвал, засыпало четверых ламутов. Место это дурное, там поселились злые духи. Если и не произойдет нового обвала, то олени попортят ноги на острых обломках, которые засыпали тропу на полверсты.
Сорокоумов вспылил:
— Ярыгин, перетолмачь этому тухлоеду, что, ежели он откажется вести нас короткой тропой, плетюгов всыплю! Небось тянет нас длинной тропой идти, чтобы побыстрее к себе в стойбище попасть…
«Тухлоеда» Семейка опустил, остальное перевел.
Обидевшись за друга, он ждал, что тот ответит.
Угроза ничуть не испугала Умая. Гордо выпрямившись, он заявил, что бодливый снежный баран всегда в конце концов падает в пропасть. Идти короткой тропой все равно, что кинуться вниз головой со скалы.
— Что он там лопочет? — уставился на Семейку тяжелым взглядом Сорокоумов. — У меня терпение кончается.
— Ну, вначале он сказал про бодливого барана… — замялся Семейка. — А потом опять отказывается идти, где вы велите. Говорит…
— Про какого такого барана? — перебил его Сорокоумов, багровея. — Ну-ка, переведи как есть! Это он про что?
— А я почем знаю, про что… Сказывает, что бодливый баран завсегда сломает себе шею…
В палатке установилась напряженная тишина. Казачьи десятники прикусили языки, промышленные сидели ни живы ни мертвы.
Плетка Сорокоумова вначале достала Семейку, потом со свистом опустилась на голову проводника. Раз… Еще раз… И в третий…
— Держи! Вяжи нехристя! — ревел Сорокоумов, наваливаясь на Умая.
Поняв, какую ошибку он совершил, переведя слова друга, Семейка пришел в ужас. Умая забьют насмерть…
Перевернув носком бродня обе плошки, отчего в палатке сразу установилась тьма, он кинулся в свалку возле Умая, колотя кулаками направо и налево.
— Беги, Умай, беги! Тебя убьют! — кричал он по-ламутски.
Чей-то булыжный кулак пришелся ему в темя, из глаз у него брызнули искры. Но он понял, что главное сделано — свалка стала всеобщей, кто кого бьет, уже не разберешь, и теперь Умаю легче ускользнуть.