Землепроходцы
Шрифт:
— Эй, тетери! Отпирай! — загремел Семейка кулаком в ворота крепости, не слезая с лошади.
На стук и крики никто долго не выходил. Он успел отбить о ворота кулаки, с тоской оглядываясь в ту сторону, откуда приехал. Голова приближающегося отряда уже хорошо была видна отсюда. Если ему не удастся проникнуть в крепость до подхода казаков, не миновать ему сорокоумовской плетки.
Наконец высокий лохматый казак с русой свалявшейся бородой, в драном красном кафтане, бессмысленно улыбаясь, распахнул ворота.
— Чего
— Ниоткель я не выскочил, чучело ты немытое! — рассердился Семейка. — Глянь туда! Видишь, сколько народу прет? То казаки идут вам на смену. А начальником у нас Сорокоумов. Заместо вашего Поротова теперь будет. Он у нас мужик такой — не глядючи, сорок умов в заднюю часть плеткой вгоняет таким, как ты, чурбанам неотесанным.
— Батюшки светы! Владычица троеручица! — дурашливым испугом закрестился казак, глядя на Семейку смеющимися глазами. — Ты уж, ежели что, заступись за меня, добрый человек.
— А чего ж, может, и впрямь придется за тебя заступиться, — смущенно пообещал Семейка. — Я за толмача при Сорокоумове. Как тебя звать-величать-то?
— Мята я. Со всех сторон мятый. Мят левый бок, мят правый бок, а только на мне все, как на кошке, вмиг заживает.
— А чего это, Мята, у вас в крепости такой шум и гам? Уж не гульба ли идет?
— Гульба и есть, — подтвердил Мята, скребя пятерней за пазухой и переступая босыми ногами. — Браги наварили вволю, закуски в реке плавает сколько хошь. Чего ж и не погулять, коль праздник настал христианский.
— Что-то я не соображу, какой сейчас праздник может быть.
— То есть как это какой праздник? Успенье мы празднуем.
— Чего-чего?.. Успенье-о-о? — разинул рот Семейка, онемев от удивления. — У вас тут мозги у всех повыскочили, что ли? Успенье ж еще две недели назад было!
— Знамо, что две недели назад, — сокрушенно согласился Мята. — А только мы еще с преображенья начали и до самого успенья докатились. А уж с успенья в такой гульбе разогнались, что никакой мочи нет остановиться…
При этих словах такая лукавая покорность судьбе отразилась на лице Мяты, что Семейка едва не свалился с лошади от смеха.
— Всыплет, поди, всем вам Сорокоумов наш батогов за гульбу такую. Вы же целый месяц прогуляли. Наверное, и съестные припасы все поели. А у нас в отряде уже голодуха… Ну и дела-а-а!..
— Да уж чего уж, конешно уж, — снова согласился Мята. — Разгулялись мы с Поротовым нашим… Нету мочи остановиться.
— Ну, все уж к одному, — махнул рукой Семейка. — Ты пойди к Поротову, передай, что велено ему подворье для наших казаков готовить. А я вернусь, Сорокоумову доложу…
Мята ушел,
Не переборов искушения хоть одним глазом посмотреть, что творится в крепости, Семейка въехал в ворота.
На небольшой площади перед приказчичьей избой толпилось десятка три крепостных казаков и промышленных — почти все босоногие, бородатые, на плечах праздничные малиновые рубахи, за кушаками пистоли, а кое у кого и сабли нацеплены. Они орали не разбери что, обнимались, клялись в дружбе — одним словом, гуляли.
Он ничего толком не успел сообразить, что-то обрушилось на него, сбило с ног, в голове загудело, и пошли вертеться огненные круги перед глазами.
Пришел он в себя, связанный по рукам и ногам. Пробивая толпу и размахивая саблей, к воротам крепости несся дюжий казак — одна нога босая, другая в красном сапоге, на плечах чудом держится синий тонкого сукна кафтан, лицо сплошь заросло золотой курчавой бородой, из которой торчат только орлиный крючком нос да губы, да глаза горят бешеным огнем.
— Я им покажу, Сорокоумам, дульку в нос! — выкрикивал он на бегу. — Окромя меня, нету тут начальства! На стены, ребята! Встретим их огненным боем!
Заперев окованные медью ворота тяжелой орясиной, он разогнал толпу, а сам нырнул в приказчичью избу, откуда вскоре выскочил с тяжелой пищалью на плече. Казаки, приставив лесенки, кидались с ружьями на стены.
«Бунт! — решил Семейка, сообразив, что бешеный казак был не кто иной, как сам Поротов. — Не видит разве с пьяных глаз, что у Сорокоумова пушки в отряде? Как предупредить кровопролитие?»
В сумятице, охватившей крепость, про Семейку забыли. Он катался по земле, стараясь освободиться от пут. Связали-таки некрепко — брага виновата. Освободив затекшие руки, Семейка непослушными, онемелыми пальцами развязал ноги и прыгнул на спину лошади, а оттуда — на стену палисада. Отряд был совсем близко.
— Бунт! — во всю глотку заорал Семейка. — Бу-у-унт!..
В третий раз ему выкрикнуть не дали — оглушили прикладом ружья, стащили за ноги внутрь острога. Били его остервенело — ногами босыми и ногами, обутыми в сапоги, — по груди, по ребрам…
Услышав предупредительный крик Семейки, Сорокоумов привстал в стременах.
— О каком это бунте толмач мой кричит? — спросил он Щипицына, не оборачиваясь.
— Поостеречься нам надо, — отозвался тот, ероша свою острую белую бороду. — Должно, служилые нашкодили тут и теперь крепость добром сдавать не хотят. Не первый это случай по воеводству. Вели-ка казачкам рассыпаться в цепь, а пушкарям зарядить пушки картечью.
Сорокоумова долго упрашивать не пришлось. Уже сама возможность сопротивления со стороны Поротова привела его в ярость. Он приказал сиповщикам и барабанщикам играть бой.