Землетрясение. Головокружение
Шрифт:
— А я понял, что ты хотел сказать. Не оправдывайся.
— И твой сын мне очень нравится. Такой же курносый, как и папаша. Сколько ему?
— Год и два месяца.
— И три дня и пять часов и шесть минут. Ты счастлив?
— Лёня, чай был наполовину с араком?
— Даже без сахара, а не то что с араком. Сахар в нашей колонии имеется только у Руховича. И знаешь почему?
— Интересно.
— У нас у всех его крадут, а у него нет. Он насыпал свой сахар в банку из-под какао, затем вырезал кружок из бумаги диаметром с банку, написал на
— Среди уборщиц есть туркменки? — насторожился Клыч, — Те, что крадут, туркменки?
— Ну ты хорош! Ты просто великолепен! Тебя это всерьёз интересует?
— Всерьёз.
— Нет, Клыч, среди уборщиц нет туркменок. Их вообще нет в гостинице, твоих туркменок. И в парикмахерских, и в столовых, и в магазинах. Вы попрятали своих туркменок. Хорошо ли это, Клыч? Скажи, дипломированный деятель культуры, хорошо ли это?
— Хорошо, — убеждённо сказал Клыч, убеждённо и серьёзно, — Мы маленький народ, и наша сила в гордости. Если женщина не горда, у неё вырастет не гордый сын. Женщина не должна быть в услужении.
— А мужчина?
— Мужчина может постоять за себя. У него кулаки. И вообще он мужчина.
— Убедительно. Тысячу лет назад думали так же. Тебе, дорогой Клыч, тысяча двадцать пять лет. Скажи, ты не чувствуешь усталости, бремя лет тебя не гнетёт?
— Нет. А что, ты прав, Лёня. Иногда мне кажется, что я жил давным–давно когда-то. Водил караваны, участвовал в набегах, бывал в Персии.
— И было у тебя четыре жены и дюжина сыновей.
— Нет, не смейся. А тебе разве не кажется иногда, что ты жил на земле и раньше? Ну, в те самые времена, которые тебе особенно нравятся из истории? Какие времена тебе особенно нравятся, Лёня?
— Не времена, а люди.
— Хорошо, пусть люди.
— Когда-то я мечтал быть Наполеоном.
— Так. А ещё?
— И Александром Македонским.
— А ещё?
— Но самой моей заветной мечтой было стать пожарником.
— Ну вот, снова ты все поднял на смех!
— Это я с горя, Клыч. Ведь я так и не стал пожарником. Ну, а Наполеон, когда я подрос, померк в моих глазах. Он был захватчиком, оказывается. И Македонский был не лучше. Подумать только, он даже посмел в Туркмению вступить. Кстати, вы не встречались? Тогда, в бытность твою до нашей эры?
— Нет, с ним нет. Но я гнал его воинов. Я гнал их с нашей земли. Я и горстка моих товарищей. Крошечный отряд. Но мы наводили ужас на завоевателей. Наши кони были быстрее ветра. Наши стрелы всегда настигали цель.
— Помню, помню, мне докладывали о каком-то отчаянном кочевнике из племени тёке. Так это был ты?
— Я. Но только из племени иомудов. Нас считают не воинственными, но это не так.
— Верно, из племени иомудов. Да… А потом мы встретились в киноинституте. Помнишь, в коридоре возле лестницы с бронзовыми кентаврами?
— Помню. Ты стоял у стены с Марком Шпильбергом и с ребятами
— Все-то ты помнишь… Марк погиб в первые дни войны. Хороший был парень.
— Да, очень. Никто не знает, что его ждёт впереди.
— Это верно. Но Марк Шпильберг был самый мирный из нас, самый невоенный.
— Интересно, о чём он мечтал в детстве?
— Этого никто теперь не узнает.
— Жаль его. Жаль всех, кто погиб молодым.
— Ага, вот вы где, Клыч! — В комнату быстро вошёл Денисов. Повернулся, глянул с прищуром в печальные лица друзей, — Кого вы тут оплакиваете, вгиковцы?
— Всех, — сказал Леонид. — Весь род человеческий. Присоединяйтесь к нашему плачу.
— Некогда. Послушайте, Клыч, как вы насчёт того, чтобы пойти на картину вторым оператором?
— На какую картину?
— На ту, что снимается.
— Нет.
— Это не ответ, Клыч. У студии одна–единственная картина, вы на студии первый туркмен — оператор о. дипломом и правом снимать художественные фильмы. Ёам нельзя стоять в стороне.
— Я не собираюсь стоять в стороне. Будет другой фильм, не комедия, и я стану работать хоть ассистентом оператора. Я не понимаю комедий.
— Скажите прямо, вам не нравится этот сценарий?
— Не нравится. Это не про нас. И вообще ни про кого.
— У нас не было выбора, Клыч. Слушайте, если началась атака, пусть даже по–глупому, из-за дурацкой, никому не нужной высоты, солдат не смеет стоять в стороне. А вы солдат, Клыч. И я очень рассчитываю на вас. Этой картине необходим человек, знающий, что к чему, ну, что ли, по–родственному.
— Там таких хватает.
— Клыч, нас тут трое вгиковцев. Мы все товарищи, какого бы года выпуска мы ни были. Я вас прошу, как друга, как вгиковца, идите на картину.
— Но ещё вчера об этом не было разговора.
— Этот разговор приспел сегодня. Галь, не отмалчивайтесь. Скажите, будет Клыч полезен там или нет?
— Будет, — сказал Леонид. — Если только сработается с красавцем из Ташкента. Клыч, ты с ним сработаешься, как думаешь?
— Никак не думаю. Зачем мне думать, если я не собираюсь с ним работать?
— Чудачок, но ведь ты уже работаешь. Уже целую минуту как работаешь. Разберись-ка. Во–первых, ты солдат и не смеешь стоять в стороне во время атаки. Во-вторых, ты вгиковец, а вгиковцы — все за одного и один за всех. Сергей Петрович, всё более убеждаюсь, что вы прирождённый дипломат. Скажите, Сергей Петрович, о чём вы мечтали в детстве, кем хотели быть?
— Я-то? — Денисов наклонился к Леониду, положил ему руку на плечо, а другой рукой притянул к себе Клыча. — Эх, ребятки, о чём я только не мечтал в детстве! Но, знаете, все какие-то честолюбивые, ненашенские мечты. Я ведь из рабочих, из самых–самых, а мечтал… Так что, Клыч, замётано?