Земля чиста, вода светла
Шрифт:
– А что мы дальше будем делать?
– Зима скоро, паучки мои уснут, корма на зиму мы им привезли, так что давай поедем путешествовать, – она облизнулась, – и немного подумаем о себе. И о чем-нибудь вкусненьком. Знаешь, человечья жизнь пришлась мне по вкусу. Еще и как.
– Значит, человечий удел лучше паучьего?
Хозяйка мрачно уставилась на него. Потом выхватила из кармана и с силой, разбив губу, впихнула ему в рот еще один леденец, желтый «не спрашивай»:
– Да что ж ничто тебя не берет-то, такого умного!
Когда Яд, продрогнув, проснулся, за окошечком
– Надо скорей подобрать барашка или овечку, – кутаясь в тонкий плащ, проворчала Хозяйка. – Дай-ка пауку амброзии, хочу перекусить. Пошевеливайся!
Яд осторожно вытащил паука, вытряхнул из пузырька шарик амброзии, терпеливо скормил ее пауку, посчитал, как был научен, до пятидесяти, чтоб амброзия усвоилась, и протянул Хозяйке. Та откусила брюшко, почмокала, потом уныло сжевала шевелящиеся остатки паука.
– Что-то я голодная… Давай еще одного.
Первого «барашка», мальчишку с красным сопливым носом, они подобрали, подъезжая к первому, еще у моря, городку. У подножия холма, где множество детишек обновляло санками первый снег. Шум, гвалт, веселье, сломанные санки. Вот и мальчишка ныл, что какой-то дурак ка-ак врезался, и дощечка ка-ак треснула, и синяк даже… Подвезете, да? Он увидел зеленый как лето леденец и смолк. Сунул в жадный рот и тут же забыл обо всем. Забыл все.
– Ка-ак зовут-то тебя? – нежно спросила Хозяйка.
Он тупо глядел на нее и только обсасывал леденец, второпях то и дело давясь слюной. Когда они въехали в городок, мальчишка уже спал. Яд вдруг задумался – а почему он сам, сколько бы не съел особых леденцов, не засыпает навсегда? Спит, да, но потом просыпается? Дело в паучьем эликсире?
На пирсе лежали перевернутые, укрытые снегом рыбачьи лодки. Смотреть на стылое темное море было жутко. Яд задрожал. Хозяйка заметила и велела ему:
– А ну-ка вон шубенку с малого-то забери себе. И леденец вон малиновый съешь, взбодрись.
На площади карета остановилась, и Хозяйка послала Яда выкинуть санки и заманить еще кого-нибудь.
Первая девчонка, в зеленом пальтишке, сверкнула глазами, увидев в руках Яда малиновые и оранжевые леденцы, но мать, торопясь в лавочку, дернула ее за руку утащила. Следующий ребенок, мальчишка, тащил за отцом-плотником, груженым досками, тяжелый ящик с инструментами, и Яда даже не заметил. Зато почти сразу из булочной вышла румяная барышня в белой шубке, впилась зубками в сахарный крендель – и увидела леденцы.
– Леденцы, малиновые и медовые леденцы, юная госпожа, – протянул ей букет леденцов Яд. – Вкус лета зимой, отведайте!
Когда девчонку затолкали в ящик под сиденьем, карета опять помчалась вскачь. А в корзинке оказались сладкие булочки и еще два кренделя, но Хозяйка все сожрала опять одна. Сидела и улыбалась. Она, накинув белую шубку на плечи и поставив ножки в туфельках из дубовых листьев на спящего на полу мальчишку, на глазах становилась старше: полнели колени; платье, казалось, вот-вот лопнет; на щеках тлел румянец, круглые, от удовольствия съехавшие к переносице глазки сияли – и вообще от нее тянуло жаром.
Яд вспомнил, что заметил на площади:
– А наша карета не оставляет следов!
– Удивился? А что лошадь ей не нужна, не удивляет?
– Теперь нет, – он посмотрел на мальчишку на полу, которого словно
– Да на здоровье, Леденчик!
Хотя конечно, слишком часто просить паучков нельзя. Хозяйка жадная; рассердишь – сам пойдешь под грибницу. Спасает только то, что Хозяйка ленивая, и ей нравится, что можно приказать Яду заманивать детишек, а самой не утруждаться. Ну, и что его удобно держать на посылках.
– Согрелся? Какой ты стал румяный, лакомый, – задумчиво сказала Хозяйка. – Так бы тебя и съела, – она вдруг схватила Яда за руку, впилась когтями в кожу до крови, разодрала поглубже, потому что густая кровь почти не текла, потом поднесла окровавленные пальцы ко рту, жадно и быстро облизала: – О-о, чистый десерт! Ну ничего, ничего, не ежься, еще не сейчас! – снова сцапала, облизала его руку, залепила ранки белесой паутиной и заткнула ему, оцепеневшему, рот зеленым леденцом. – Напугала я тебя немножко, мой сладкий – так что, ну-ка, забудь немножко. Спи.
Больно почти не было. Может, пусть бы уже и доела?
Но съедать Яда она не торопилась. Казалось, зимнее путешествие длится бесконечно, но в конце концов они приехали в какой-то запутанный большой город, все извивающиеся улицы которого были похожи одна на другую: темные, закопченные дома с грязными окнами, желто светящиеся витрины, помойки. И люди. Много людей, которые не видели их заколдованную карету. Яд разгонял скуку, приманивая леденцами девчонок покрасивее – ему в первые несколько минут нравилось сквозь зудящие серые цветы в глазах смотреть на них, только что уснувших в уголке на сиденье рядом с Хозяйкой или вовсе у нее на коленях. Пока не начинали чуть заметно вваливаться их закрытые глаза, заостряться нос, выступать ключицы и хрящи на шее. Тогда девчоночье в них исчезало и они начинали напоминать то жуткое, костлявое, почти неподвижное существо, что он видел, отражаясь, в стеклах дверцы кареты. Это, наверно, лишь из-за эликсира он еще не мертвый.
Хозяйка ж вяло сматывала на веретено серебристую паутину, что иногда выползала у нее изо рта, но больше спала и во сне разрасталась в величину: стала пышной девицей, а потом и молодой дамой. Сразу после жратвы, часок-другой в день, она была полна веселья. Тогда карета выезжала из лабиринта улиц на какую-нибудь заснеженную площадь, и Хозяйка посылала Яда за новыми париками, за пудрой или, с оловянным стаканчиком, за лакричной водкой. У ее ног всегда валялся спящий ребенок, и, когда он становился слишком маленьким, она на ходу открывала дверцу и выталкивала ногой ворох тряпья, в котором червячком шевелился младенец. В карете становилось холодно, Хозяйка укрывалась пледом и опять засыпала. Просыпалась голодной, поедала паучков, облизывалась, разглядывая Яда тусклыми глазками, называла Леденчиком, привычно пугала, что съест – и наконец останавливала карету: