Земля, до востребования Том 1
Шрифт:
Кертнер принес с собой в камеру книгу, на обложке которой значилось «Адам Смит. Политическая экономия», а титульный лист книги украшала печать капо диретторе «Разрешено». На самом же деле то был первый том «Капитала». Кто–то подобрал в переплетной мастерской отобранный у кого–то том Маркса и спрятал. Книгу одели в чужой переплет, с чужим титульным листом, загодя снабженным желанной печатью. Книгу уже несколько раз мусолил своими руками «Примо всегда прав», но не мог обнаружить крамолы. К подобному книжному маскараду Кертнер прибегал и в дальнейшем.
А когда Кертнер проводил занятия по политэкономии
Программа занятий расширялась; изучали диалектический материализм, некоторые работы Ленина. Двое парней под влиянием этих занятий расстались с анархистскими взглядами.
Удалось достать несколько книг по истории, культуре и искусству Италии. Те, кто ходил в школу всего три–четыре зимы, плохо разбирались в искусстве Древнего Рима и лишь рассматривали картинки.
Когда в коридоре дежурил надзиратель Карузо, он подолгу стоял у стены–решетки и прислушивался к словам Кертнера. А если речь шла о музыке и если при этом в коридоре не было других тюремщиков, Карузо встревал в беседу.
Бывало, Бруно спал крепким сном, а Этьен лежал, не смыкая глаз, или слонялся по сонной камере. В одну из таких ночей он подошел к стене–решетке, заговорил с Карузо. Напарник дремал, Карузо бодрствовал в одиночестве.
Этьен спросил, откуда взялось его прозвище, тот охотно объяснил:
— Так у нас в Сицилии называют подростков, которые работают в шахте… Я в юности и не знал, кто такой Энрико Карузо…
Это был первый надзиратель, которому улыбнулся Этьен. Прозвище приклеилось к Карузо на всю жизнь, потому что он — страстный любитель музыки, а так как Этьен был завсегдатаем «Ла Скала», они заговорили на музыкальные темы. Карузо напел себе под нос арию, другую, все из репертуара теноров. Его кумиром был Беньямино Джильи, на днях тот впервые спел в римском театре партию Радамеса в «Аиде». Настороженно оглянувшись на спящего напарника, Карузо попытался взять верхнее си бемоль, ту самую ноту, которой кончается ария Радамеса из первого акта. Но тут в коридоре послышались гулкие шаги. Карузо приложил палец к губам и отвернулся от стены–решетки — шагал ночной караул во главе с самим капо гвардиа. Караул прошел, и Карузо повел речь об опере «Арлезианка»; самая выигрышная ария там — «Плач Федерико» из второго акта. Некоторые критики упрекали Джильи: он ввел в заключительную музыкальную фразу чистое си, которого нет в партитуре. Кертнер согласился с критиками: тенор не должен ради эффекта добавлять выигрышные ноты. Карузо разволновался и заспорил с заключенным 2722. В конце той арии весьма кстати драматически напряженное крещендо: «Ты столько горя приносишь мне, увы!» — Федерико выражает здесь скрытую скорбь своей жизни, как же можно согласиться, чтобы голос певца затихал на этом самом «увы»?!
— Почему же тогда композитор сам не ввел этой ноты? — возражал заключенный 2722.
А закончилась музыкальная дискуссия неожиданно. Карузо шепнул, что завтра во время прогулки во второй камере произведут обыск.
Дважды в месяц в камере устраивали тщательный обыск, а узников раздевали догола. Труднее всего спрятать карандаш
Этьен лег на жесткий матрац и долго не мог заснуть. То ему мерещилось, что обыск уже начался и тюремщики перетряхивают матрац, шарят в нем, то он видел себя в оперном театре, причем в соседнем кресле сидел Карузо. Тот шумно восхищался: его любимый тенор великолепно взял верхнее си бемоль. «Браво, брависсимо, Беньяминелло!» — в восторге орал Карузо, но когда его кумир снова запел, Карузо принялся по привычке позвякивать связкой ключей, так что в партере оглядывались, а кто–то сдавленно шипел: «Не мешайте слушать! Перестаньте, наконец, бренчать!..»
61
В полночь здесь слышалось лишь звонкое стрекотанье цикад, шорох травы и учащенное дыхание. Ползли по–пластунски и при этом тащили коробки динамита, мотки с бикфордовым шнуром, сумки с гранатами, оружие, бутылки с бензином.
По небу размеренно шарил луч прожектора. Когда он склонялся к земле, в полосу света попадала антенна над зданьицем аэропорта. В небе трепыхался черно–белый конус, наполненный ветром и указывающий его направление.
На это время следовало припасть недвижимо к траве или нырнуть в спасительную тень под крыло ближнего самолета и переждать.
Глубокой ночью раздался взрыв где–то в конце взлетной дорожки, и пламя подсветило облачное небо.
Минуту спустя в другом конце аэродрома, за ангарами, подала голос группа Ксанти и занялось второе зарево.
Затем наступил черед Цветкова, яркая вспышка предварила гром и новый пожар.
От ночной тишины ничего не осталось. Выстрелы, пулеметные очереди, разрывы гранат, топот бегущих, вой сирены, свистки, крики, стоны, звон разбитого стекла — это вылетели окна в таверне при аэропорте.
— Уходите по старой дороге, — приказал Цветков своим подручным. Ждите меня под мостиком. На том берегу канала…
Цветков стоял на коленях в жесткой рослой траве и сращивал два шнура. Не тащить же эти концы и остаток динамита назад через перевал, а бросить жалко, это не в характере Цветкова. Самое время подорвать сверх программы еще «хейнкель», иначе Цветков перестанет с собой здороваться.
Людмил первым скрылся в полутьме.
— И ты беги, — приказал Цветков Курту, который помог ему перевязать пакет с динамитом. — Я догоню…
Цветков не хоронясь, во весь рост, побежал к «хейнкелю». Он протянул шнур, обвил его вокруг пропеллера и шасси, отбежал, чиркнул спичкой, но охрана заметила зловещий огонек, бегущий по шнуру, и открыла огонь по поджигателю.
Курт услышал выстрелы, обернулся, посмотрел в ту сторону, где стоял подсвеченный «хейнкель», и рванулся назад. Когда он добежал до Цветкова, упавшего навзничь в розовую траву, пламя уже охватило кабину «хейнкеля».
— Беги сам, сейчас взорвется… — с трудом произнес Цветков, прижимая руку к животу. — Шнель… У меня пуля в кишках. — Он страдальчески усмехнулся. — Ауфвидерзеен, в смысле «прощай»…