Земля имеет форму чемодана
Шрифт:
214
Через два дня поутру постучала в дверь Куропёлкина горничная Дуняша.
— Добрый день, Евгений Макарович, — улыбнулась Дуняша — Не знаю, по чьему высочайшему повелению, но с сегодняшнего дня вас должны обслуживать наши повара. Это так?
— Возможно, — сказал Куропёлкин.
— Вот — меню. На три дня. Выбирайте и заказывайте блюда. Будто вы в санатории.
— Благодарю, — и Куропёлкин принял из рук Дуняши ресторанные листки.
— На сегодня вам на всякий случай приготовлены каша геркулес и два яйца всмятку. Вы не откажетесь?
— Не
Тут же был доставлен Куропёлкину завтрак, и в минуту оголодавший его проглотил. Из-за нетерпения и из-за того, что на время навык обращаться с яйцами всмятку был забыт, уголки губ Куропёлкина оказались вымазанными жидким желтком.
— Добавки? — спросила Дуняша.
— Нет, — сумел проявить силу воли Куропёлкин.
Потом Куропёлкин с удовольствием, с азартом даже, шариковой ручкой ставил галочки в предложенных ему меню. Блюда упоминались в них, действительно, будто бы из столовой дорогого санатория. «Да они же потом такие деньги за них повычитают!» — предположил Куропёлкин. И расстроился.
Но из чего повычитают?
И на чьём довольствии будет существовать рядом с ним Баборыба? Да небось за её прокорм и туалеты мадам Звонкова и злопамятный Трескучий с него, Куропёлкина, шкуру сдирать будут!
И вправду, на кой хрен пришла ему в голову блажь о Баборыбе?
Следовало обсудить финансовые проблемы содержания Лоси Мезенцевой с чиновником Селивановым. Вдруг и за обучение в житейских университетах с него потребуют уплаты.
Что же он раньше-то не задумывался о возможных последствиях собственной блажи?
И вот теперь он Пигмалион. В Шахерезадах и Ларошфуко побывал. Насладился. А в связи с тем, что занятия Баборыбы с хореографами временно отменены, не вспомнят ли об его удачах на сцене «Прапорщиков в грибных местах» и не произведут ли ещё и в Учителя Танцев?
Идиот. Изначально идиот. А после якобы счастливого случая в Ржевских банях и подписания контракта с работодательницей Звонковой — идиот по нарастающей.
Теперь же ещё — и заслуженный и перспективный Пробиватель.
— Вот, Дуняша, заполнил, — сказал Куропёлкин.
И неожиданно для себя спросил:
— И кто же у нас теперь Шахерезад?
215
— Разве Нина Аркадьевна не сообщила вам, что Шахерезадов у нас более нет? — удивилась Дуняша.
— Ах, да, — вспомнил Куропёлкин, — она говорила. Но разговор у нас вышел колкий, даже колючий. И я не всем её словам поверил.
— И, пожалуй, вы ей надерзили, — сказала Дуняша. — Она вернулась от вас расстроенная и обиженная…
— Нина Аркадьевна пыталась навязать мне условия, — сказал Куропёлкин, — и напомнить мне о том, что я здесь раб, а деньги мне и не собирались платить. И это мне не понравилось.
— Ну, надо же! — сказала Дуняша. — Это не вы ли, по совершенно необъяснимым для меня причинам, продали себя в рабы, а теперь, ощутив себя Пробивателем, возбуждаете себя к голодовкам и протестам?
— Обсуждать это с вами, Дуняша, я не намерен, — сказал Куропёлкин.
— Вы спросили меня о Шахерезадах, — сказала
— Вы же сами, Дуняша, сообщили мне, — сказал Куропёлкин, — что Нина Аркадьевна их выслала и оженила…
— Так вот, — сказала Дуняша, — и Вера, и Соня на днях возвращены в нашу с вами усадьбу именно Ниной Аркадьевной.
— С мужьями?
— С мужьями, — сказала Дуняша. — О чём они не жалеют.
— И чем их мужья здесь занимаются? — спросил Куропёлкин.
— Служат на конюшенном дворе. И довольны. И Вера с Соней довольны.
— На конюшенном дворе конюхов не секут?
— Вы мрачно шутите, Евгений Макарович! — сказала Дуняша. — Или даже зло!
— Я рад за Веру с Соней, — сказал Куропёлкин. — И за их мужей.
216
Рад не рад. Но удивлён.
Хотя почему бы и не рад? При условии, что Вера и Соня, действительно, довольны, пусть и промежуточным разрешением их житейских ситуаций.
А чему же удивлён-то?
Не подействовал ли на решение Нины Аркадьевны разговор с ним, Куропёлкиным. И если подействовал, то каким своим углом? Предположения возникали в Куропёлкине разной остроты. При этом, можно сказать, и пёстрые. Вроде бы угол и пестрота — из несовместимых рядов, но в соображениях Куропёлкина они сейчас совместились.
Итак, если распоряжение Звонковой состоялось после визита всадницы с вуалью в хижину подсобного рабочего или подсобного бездельника, значит… А что значит? Вот что. Или в подпольях натуры Звонковой заскреблась совесть и Нина Аркадьевна ощутила себя виноватой перед камеристками. Или поступок её был показушный, захотелось барыне пустить пыль в глаза ему, Куропёлкину. Мол, вот я какая добродетельная и отходчивая, зла не помню. А всяким Куропёлкиным не дано понять женщин — и всех женщин вместе, и одну единственную женщину… И как было на самом деле? Понимал ли Куропёлкин эту одну-единственную? Нет, не понимал. И не был способен понять.
Но его к ней тянуло. Даже теперь. Хотя бы в мыслях. Запрещал себе думать о ней. Но то и дело думал.
Вот и сейчас вспоминал, какие конкретности были высказаны в памятный день всадницей. Получалось, будто Звонкова явилась к Куропёлкину выразить недовольство его желанием иметь при себе Баборыбу. Это раз. И потребовать, чтобы с её земли были изгнаны гипсовое весло и, в особенности, останкинская скамья с выжженным на ней именем «Нинон». Это два. И это была первая встреча госпожи Звонковой с подсобным рабочим после отправления ею Куропёлкина в Люк. И, естественно, первый их разговор после возврата провинившегося (оскорбителя) в место контрактного пребывания. (Тут Куропёлкин снова задумался: кем и как был произведён его возврат?) Люка будто бы и не было. Но и недовольство Нины Аркадьевны (по поводу Баборыбы) и её требование (убрать скамью «Нинон») выглядело подтверждением уровня их отношений. Мол, знай, кто хозяйка и кто слуга.