Земля Кузнецкая
Шрифт:
— Иду, понимаешь, мимо пятого корпуса, смотрю: Галина Афанасьевна голову вот так наклонила, а лицо белое-белое. Я говорю: «Здравствуйте, Галина Афанасьевна», а она поглядела на меня вот так, насквозь поглядела и спрашивает: «Как твоя фамилия, мальчик?» Это я — мальчик! — Митенька слегка выпятил грудь и, чтобы скрыть обиду, захохотал: — Понимаешь, я — мальчик!
Потом ему, очевидно, и вправду стало смешно, он захохотал громче и наконец упал на кровать, приговаривая:
— Понимаешь, мальчик?
— Ничего смешного, — остановил Черепанов. —
— Ну белая-белая.
— Вот видишь, как дитё, заладил одно. А причина какая? Может, случилось что на уклоне? Узнай непременно.
Не успели переговорить, как в дверь стукнули и вошла Аннушка. Не вошла, а вбежала. Митенька — так тот даже на всякий случай к окну попятился.
— Дома? — коротко выдохнула Аннушка. — Лежите! А на шахту… знамя везут!
И все. Сказала и сразу исчезла, как будто ее и не бывало.
Митенька посмотрел на бригадира. А когда тот стремительно вскочил на ноги, равнодушно спросил, больше для порядка:
— А режим?
— Что?
— Ну, этот… грипп?
— Помоги одеться! — почти выкрикнул Черепанов. — Грипп… придумали издевательство над шахтером!
Официально не было объявлено, что ровно в четыре на шахту приезжает делегация прокопчан, но весть об этом еще с утра распространилась по всем участкам, цехам и общежитиям. К трем у шахтоуправления стал собираться народ. Пожилые рассаживались на скамьях, на бетонных закраинах, фонтана, молодежь группами: толпилась на дорожках небольшого сквера. Отец и сыч Вощины медленно прохаживались вокруг фонтана. Афанасий Петрович сосредоточенно слушал, как Григорий что-то, не торопясь, рассказывал. В толпе молодых шахтеров ораторствовал Митенька, — вид у него такой, словно он всю жизнь только тем и занимался, что произносил речи.
Подошел Данилов, озабоченно огляделся.
Аннушка тронула его за рукав.
— Что-нибудь случилось, Степан Георгиевич?
— Случилось… — Степан сердито отвернулся. — Ты не видела Рогова?
— Нет… — Ермолаева насторожилась: — А что?
— Я в двенадцать отыскал его на участке, письмо передал… Потом он исчез. Горе у него…
— Горе… — Глаза у Аннушки стали матерински глубокими, грустными. Она проговорила негромко: — Значит, он узнал обо всем.
— Узнал… — отозвался Степан. — Сама она ему написала… Так я теперь думаю. И думаю, что хорошо сделала. Только трудно ему переболеть этим, ох трудно! Я же знаю, Павел Гордеевич ни в чем половинок не терпит — ни в работе, ни… в этой… в любви, ни в горе. Помочь бы ему как-нибудь…
Степан, а за ним Аннушка оглянулись на толпы шахтеров, на белые здания «Капитальной».
Слышится несмолкаемый говор людей, часто и тяжело дышит компрессорная, гулко ударяют сигналы на главном подъеме: «На-гора». А над всем этим, над праздничным возбужденным говором, над рабочим дыханием шахты на ажурном копре плещется алое длинное полотнище флага. Степан сказал:
— Тяжело Павлу Гордеевичу, но он непременно пересилит это. Не первый год знаю его.
В
— Герасим Петрович, куда же вы? Присоединяйтесь!
Па голос проходчика шахтеры оглянулись и увидели у конторских дверей Хомякова. Маркшейдер близоруко присмотрелся к собравшимся, приветственно поднял руку и мелкими шажками приблизился к Вощину.
— Значит, пойдет наш кузбассовский шахтерский комбайн? — Афанасий Петрович внимательно, ободряюще заглянул в лицо Хомякова. — Ну, спасибо вам, инженер.
Хомяков смущенно переступил с ноги на ногу и развел руками.
— Дотягивать, товарищи, многое нужно, вот в чем дело.
— Было бы что дотягивать, — откликнулся Некрасов. — Только вы не падайте духом: раз машина сделана, работать ее заставим.
В разговор вступили еще несколько человек. Вспомнили дореволюционную шахтерскую старину, когда не только о комбайне — о простом рештачном конвейере не мечтали.
— Что «вольная» шахтерская жизнь, что казенная каторга — разницы-то никакой не было, — хмуро заметил Вощин.
Солнце все ниже клонилось к западу, свет его словно бы притухал, а делегации из Прокопьевска все не было. Часть людей ушла на вторую смену, кое-кто тронулся по домам, торжественной встречи как будто не получилось.
В это время из-за угла конторы на рысях вывернулся Митенька и, взмахнув обеими руками, оповестил:
— Едут!
Толпа ожидавших на секунду притихла, потом дрогнула и, разрастаясь на ходу, тронулась навстречу гостям.
Первым из машины бойко выскочил старик Ходыкин, — тот, что увозил осенью знамя с «Капитальной», — а за ним вышли еще два делегата. Ходыкин торопливо поклонился и тут же, усмехнувшись, развел руками.
— Видите, хозяева, в какую должность определили к старости: увозил знамя, теперь привез, потом опять придется…
— Ишь ты! — перебил кто-то задорно. — Прыткий! какой! С нынешнего дня должность твоя отменяется!
Поздоровались, разглядели друг друга, похвалили погоду. Ходыкин стал было рассказывать что-то о Прокопьевске, но Афанасий Петрович нетерпеливо кивнул:
— Давай-ка, товарищ, покороче. Где оно у вас?
Ходыкин понимающе присмотрелся к победителям, сгрудившимся вокруг машины, и сказал с веселой завистью:
— Это можно, раз так получилось…
Он подошел к машине и осторожно вытянул из кузова красное древко со знаменем в белом полотняном чехле, слегка приподнял его, так, чтобы все видели.
— Вот оно. Куда прикажете?
— Подожди-ка, товарищ Ходыкин, — остановил Вощин. — Ты прямо скажи: ваши ворошиловцы не опустили руки? Настроение не кислое?
Делегат вздернул седенький клинышек бороды.
— Это почему? Что знамя отдали?
— Об этом речь…
— Так ведь у нас народ скроен из того же материала, что и на «Капитальной»!
— Ладно, — согласился Афанасий Петрович, — только все равно, столько сил, как у нас, едва ли где сыщешь. А награду давай сюда, мы ей сами место найдем.