Земля лунной травы
Шрифт:
И уж совсем горько было узнать Наташе в те дни, что Аля, оказывается, приезжает в город. Приезжает, а к ней, больной и несчастной, не заходит.
Эту новость со злорадным торжеством сообщила ей все та же Райка. Райка люто ревновала Наташу к Але и была рада хоть чуточку напакостить их дружбе, хотя у нее у самой была закадычная подружка Ритка Омелина, в которой Райка души не чаяла, и на Наташу, конечно, эту свою Ритку не променяла бы ни за что. Ритка была ее кумиром всю жизнь, она не один раз рассказывала с восторгом, как еще в четырехлетнем возрасте, увидев в магазине редкую игрушку, Ритка затопала ногами и закричала «хочу, хочу», не как-нибудь, а по-английски…
—
— Ну что ж, — сказала Наташа, глядя на тусклые иглы, усыпавшие пол вокруг елки. — Ну что ж…
— Оказывается, твоя Алька с ними уже давно познакомилась, и Риточка ее уже давно знает.
— Ну что ж…
— А Риточка…
— А если ты еще хоть один раз назовешь свою Ритку Риточкой, а мою Алю Алькой, я тебя тресну, — пообещала ей Наташа.
— Ты ж больная! — с торжествующей жалостью воскликнула Райка. — Мандаринку дать?
— Не хочу!
— А чего тебе дать?
— Запчасть. К фор-брам-стеньге. Чтоб не ломалась.
Райка не обиделась на больную Наташу, но все-таки, как это делала всегда, когда ссорилась с ней, пригрозила пожаловаться когда-нибудь и за что-нибудь бабушке Дусе, нагло назвав ее при этом бабой Дуней — она рифмовала ее для удобства с другой своей бабушкой, той самой князьевской бабой Груней.
— Не смей мою бабушку со своей рифмовать! Моя — Евдокия! А Дуня — это Авдотья!
— Евдокия!
— Авдотья!
— Евдокия!
— Авдотья!
— Евдокия!
— Авдотья! Авдотья! Авдотья!
— Сама ты Авдотья!
Вот тут Наташа ее все-таки треснула…
Когда же наконец через неделю ей все-таки удалось вырваться в совхоз, в самый первый день, в сумерках, шагая от автобусной остановки к бабушкиному дому пустынной полудорогой-полутропинкой через рыжие занесенные снегом бугры, она встретила Алю с Витькой Бугульмовым, бывшим учеником совхозной школы, ушедшим еще в прошлом году из девятого класса. Он уехал из совхоза, жил теперь на Речной, соседней с Дайкой станции, плавал на каком-то старом пароходике, а у них в совхозе появлялся теперь только изредка, в те дни, когда в клубе были танцы и крутили новое кино.
Увидев Наташу, Аля не шарахнулась от Бугульмова, не отвернулась от него. Они небрежно махнула Наташе рукой и сказала: «А, приехала все-таки!» А Витька прошел мимо, не уступив Наташе дорогу, и не поздоровался, хотя они были очень хорошо знакомы. Прошлым летом он не давал Наташе прохода, поджидая ее у автобусной остановки, устраивая засаду у огорода, приходил вечером к дому и стучал в окно спальни, вызывая ее на крыльцо, — пока бабушка Дуся не пообещала ошпарить его кипятком из чугунка… Один раз он встретил Наташу и Алю на Дайке, в буфете, и пристал к Наташе, требуя, чтобы она пошла с ним в клуб. Он тянул ее за руку, больно выворачивая кисть, и вырваться Наташа, к своему ужасу, даже несмотря на помощь подоспевшей Доры Андреевны, не могла. И если бы не директор Ишутин, пришедший к электричке, чтобы уехать зачем-то в Каменск (его замотанный «Москвич» часто ломался), то неизвестно, чем бы все это кончилось. Ишутин же сдвинул на лоб свою ковбойскую шляпу, взял здоровенного Витьку за шиворот и вышвырнул на перрон, как котенка.
Витька тогда долго грозился разделаться с Ишутиным и даже, как говорила вездесущая Нюрка, вынимал за его спиной настоящую финку, и они обе — и Наташа и Аля — дружно ненавидели Витьку и любили Ишутина. Целый месяц они его любили, тайком от бабушки
И вот теперь Аля шла вместе с Витькой Бугульмовым по безлюдной тропинке меж заснеженных бугров, и ей совсем не было неловко оттого, что Наташа увидела их вместе.
Встретились они лишь на следующий день вечером. Наташа, просидев весь день дома в ожидании, что раскаявшаяся Аля придет к ней сама, вечером отправилась на Дайку в клуб, потому что там были танцы, и она почувствовала — Аля там…
Аля стояла у стенки, ела мороженое из картонного стаканчика, а возле нее стоял Витька. Он стоял, прислонившись спиной к стене, и рука его небрежно лежала на Алином плече, словно это было и не живое плечо вовсе, а перила лестницы. Витька издали увидел идущую к ним Наташу, и вдруг лицо его приобрело какое-то странное выражение. Он как-то непонятно, ожидающе взглянул на нее из-под низкой, надвинутой на брови, как шапка, темной челки, и даже подался чуть вперед, навстречу Наташе, не оставив, однако же, Алиного плеча и не оттолкнувшись от стенки — словно прилип и к стенке, и к Алиному плечу. Взгляд же его прилип к Наташе… И Наташа вдруг поняла: вот сейчас, сию минуту, она может наказать Алю. Может! Может! Она шла к ним, чувствуя какую-то непонятную ей пока зарождающуюся в ней странную власть, которой раньше у нее никогда не было… Только вот сначала надо с собой справиться, победить сначала что-то в себе, чтобы эта власть родилась. Что надо было победить в себе, она толком не знала, но знала, что это надо сделать обязательно — для того, чтобы можно было, подойдя к ним, улыбнуться противному до тошноты Виктору с этим его мерзким, прилипшим к ней взглядом… Не просто улыбнуться — по-особенному… Вот сейчас, пока еще есть время, пока она идет к ним, а он смотрит на нее этим ожидающим чего-то, прилипшим взглядом из-под низко надвинутой на глаза челки… Вот сейчас, пока не поздно… «Ну! — приказала она себе. — Ну, давай же!»
Но Наташа не смогла победить в себе то, что мешало ей по-особенному улыбнуться Витьке. Наверно, это надо было не просто победить. Наверно, это надо было убить насмерть. А она не справилась.
Она подошла и сказала ему почти с отчаянием:
— Убери руку!
Руку с Алиного плеча он не убрал и ухмыльнулся Наташе в лицо.
А на следующий день у них с Алей было тяжелое объяснение.
— Влюбилась? — спросила Наташа, вложив в это слово, которое они раньше произносили лишь шутя, горькую серьезность.
Но Аля серьезности этой не приняла.
— Вот еще! — дернула она плечом. — Просто позвал в кино, и потанцевали немного.
— И ты сразу пошла!
— Ну а что? Почему не пойти? Раз зовут.
Равнодушие было в ее голосе, равнодушие, поразившее Наташу. Словно та странная власть, которая вчера так и не родилась в Наташе, родилась уже давно в Але. А родившись, сделала ее равнодушной и холодной, потому что эта власть требовала победы над чем-то очень важным в себе — убийства требовала…
Наташа не сразу нашлась что ответить.
— Но ты же помнишь, что было тогда там, на станции! — произнесла она наконец-то, беспомощно разведя руками.
— Мало ли что бывает в детстве!
— Это было в прошлом году!
— Все равно в детстве! А теперь — жизнь!
— Смотри мне, пожалуйста, в глаза! — попросила Наташа.
— Я смотрю, — сказала Аля.
Когда Аля смотрела Наташе в лицо, всегда казалось, что она смотрит мимо — оттого, что глаза у нее косили. Наташа к этому давно привыкла, но теперь совсем неожиданно это стало ее сердить.