Земля людей
Шрифт:
Однако сейчас все успокоилось. Тишина кажется странной в этом не выполняющем своего назначения ландшафте, где, бывало, тысячи вулканов, изрыгая огонь, перекликались гигантскими подземными органами. Ныне же летишь над безмолвной землей в уборе черных ледников.
А дальше — еще более древние вулканы, уже одетые золотым газоном. В жерле вулкана, подобно цветку в старом горшке, растет подчас дерево. При свете меркнущего дня равнина кажется великолепной, как парк с подстриженными лужайками, и только едва-едва вздымается вокруг гигантских жерл. Пробежит заяц, взлетит птица ~ жизнь завладела новой планетой, звезда покрылась добрым тестом земли.
Наконец, перед Пунта-Аренас сглаживаются последние кратеры. Ровная
А вот и самый южный город на земле, обязанный своим существованием случайному скоплению грязи между первобытными полями лавы и южными льдами. С какой силой ощущаешь здесь, так близко от черных потоков, чудо существования человека! Удивительное совпадение! Как, почему путник посетил уготованные ему сады, в которых можно жить такой короткий срок — одну геологическую эпоху?
Я приземлился теплым вечером. Пунта-Аренас! Прислоняюсь к ограде водоема и любуюсь девушками. В двух шагах от этих грациозных созданий я еще острее ощущаю тайну человеческого бытия. В мире, где жизнь сходится с жизнью, где на ложе ветра цветы соединяются с цветами, где лебедь познает всех лебедей, — только человеку свойственно одиночество.
Какой преградой между людьми встает духовный мир каждого! Грезы девушки отделяют ее от меня, как к ней приблизиться? Что могу я знать о девушке, которая возвращается домой — неторопливо, потупя взор и сама себе улыбаясь, полная выдумок и восхитительной лжи? Она сумела создать свой мир из помыслов, звуков голоса и. молчаний возлюбленного, и отныне все, за исключением друга, для нее не более как варвары. Эта девушка замкнулась в своей тайне, в своих привычках, в певучих отголосках своей памяти. Я чувствую, что она дальше от меня, чем если бы находилась на другой планете. Вчера только рожденная вулканом, травянистыми лужайками или солеными водами моря, — она уже полубожество.
Пунта-Аренас! Я прислоняюсь к ограде водоема. Старухи приходят сюда набирать воду; движения служанок— это все, что дано мне узнать об их жизненной драме. Прижавшись к стене затылком, плачет в тишине ребенок; лишь этот образ красивого, навеки безутешного ребенка сохранится в моей памяти. Я чужой. Я ничего не знаю. Я не приобщен к их Миру.
Сколь скудны декорации, на фоне которых идет великая игра ненависти, дружбы, счастья людей! Откуда это ощущение вечности у людей, волею случая заброшенных на еще не остывшую лаву и уже стоящих под угрозой наступления песков и снегов? Ведь их цивилизация всего лишь хрупкая позолота: извержение вулкана, новое море, дыхание песков стирают ее.
Кажется, что этот город расположен на настоящей почве, на плодородной толще, напоминающей Бос[2]. Люди забывают, что жизнь здесь, как и повсюду, роскошь и что нигде под ногами человека не существует глубокого слоя земли. Я знаю прудов десяти километрах от Пунта-Аренас, который служит тому доказательством. Окруженный низкорослыми деревьями и маленькими домами, ничтожный, как лужа во дворе фермы, он, по необъяснимой причине, подвержен действию приливов и отливов. В этой мирной обстановке — среди зарослей тростника, резвящихся детей — его медленное дыхание дни и ночи подчиняется иным законам. Под ровной гладью, Абд неподвижным льдом, под дном единственной ветхой лодки проявляется влияние луны. Морские водовороты движут черной массой в его глубинах. Повсюду, вплоть до Магелланова пролива, под тонким слоем травы и цветов, продолжаются удивительные превращения. На пороге города, где человеку кажется, что он дома, что он крепко обосновался у себя, на земле людей, — в стометровой луже бьется пульс моря.
3
Мы
На побережье Сахары между Кап-Джуби и Сиснеросом пролетаешь время от времени над возвышенностями в форме усеченного конуса, образующими площадки шириной от нескольких сот шагов до тридцати километров. Высота этих холмов поразительно однообразна — триста метров. Но помимо этого равенства уровней все они одинаково окрашены, состоят из одинаковых пород и отличаются одинаковыми контурами скал. И подобно тому как возвышающиеся над песками колонны древнего храма несут еще на себе развалины обвалившегося свода, так и эти одинаковые столбы свидетельствуют о том, что в прошлом существовало большое плоскогорье, соединявшее их.
В первые годы после открытия линии Касабланка — Дакар, когда техника не отличалась еще прочностью, аварии, поиски и спасение товарищей заставляли нас часто приземляться в районе непокорных племен. Песок здесь обманчив: думаешь, что он плотен, — и увязаешь. Что до твердых на вид солончаков, которые звенят под каблуками, как асфальт, они подчас не выдерживают тяжести колес. Белая корка ломается — и ты проваливаешься в вонючее черное болото. Вот почему, когда позволяли обстоятельства, мы выбирали гладкую поверхность плоскогорий: она не таила никаких ловушек.
Гарантией тому служил крупнозернистый тяжелый песок — огромное скопление мельчайших раковин. На поверхности плоскогорий они были еще целые, а чем ниже по ребру — все больше дробились и спаивались. В самых древних отложениях — у основания массива они образовывали уже настоящие известняки.
И вот когда Рейн и Серр — наши товарищи, захваченные кочевниками, были в плену, мне пришлось приземлиться на одном из таких плоскогорий, чтобы высадить посланца араба. Перед тем как его оставить, я попытался вместе с ним найти путь, которым можно было бы спуститься с возвышенности Но наша терраса кончалась со всех сторон скалистой кручей, которая складками каменного занавеса отвесно падала в пропасть. Выбраться отсюда не было никакой возможности.
И все же я немного задержался, прежде чем вылететь на поиски другой площадки. Я испытывал радость, быть может и ребяческую, при мысли, что попираю ногами землю, не оскверненную ни человеком, ни животным. Ни один араб не был бы в состоянии взять приступом эту крепость. Ни один европеец не исследовал еще этой площадки. Я ступал по бесконечно девственному песку. Я был первым человеком, который пересыпал из руки в руку, как драгоценное золото, эту пыль ракушек. Я первый нарушил здесь тишину. На своего рода полярной льдине, испокон веков не взрастившей п травинки, я был как бы семенем, занесенным ветром, — первым свидетельством жизни.
В небе уже сияла звезда. Я смотрел на нее и думал о том, что белая поверхность площадки в течение сотен тысяч лет общалась лишь со звездами… Не запятнанная ничем скатерть, разложенная под открытым небом! И внезапно сердце мое забилось, как на пороге великого открытия, потому что на этой скатерти, в пятнадцати или двадцати метрах от себя, я заметил черный камень.
Подо мной была трехсотметровая толща раковин. Этот огромный пласт неопровержимо свидетельствовал об отсутствии каких-либо камней. Возможно, кремни — результат каких-то преобразующих процессов планеты — покоились на большой глубине под этой массой. Но благодаря какому чуду один из них мог появиться на этой девственной поверхности? С замирающим сердцем я подобрал свою находку: твердый черный камень размером в кулак, тяжелый, как металл, и отлитый в форме слезы.