Земля незнаемая. Зори лютые
Шрифт:
— Нет, брат. Передай Ваське, что я на Литву с ним не ходок. Дружину мне одеть не во что и кормить нечем. Удел мой беден. Ко всему под началом воевод сыну государя Ивана Васильевича ходить негоже. А ежели великий князь Василий злобствует на меня и мстить почнет, я готов сойти с княжения, ему удел отдать на его бедность. — Поднялся. — Так и передай брату Василию.
Василий, заложив руки за спину, стоит посреди палаты задумавшись. Если бы у него спросили, отчего он вызвал в Москву инока
Василий потер лоб, повел глазами по рундукам. Сколь в них книг, читаных и нечитаных? Василий твердо решает послать к греческим монахам письмо. Пусть они пришлют в Москву какого-нибудь старца, в книгах разумного и в языках сведущего. А тот монах даст толк рукописям.
Достав из рундука книгу в тяжелом кожаном переплете с серебряными застежками, Василий направился в опочивальню. Разделся, сел на постели и только после этого раскрыл книгу. Но читать не пришлось. Скрипнула дверь, Василий поднял глаза, недовольно поморщился. В приоткрытую дверь всунулась голова Лизуты. Увидев, что великий князь не спит, оружничий вошел бочком. Василий сказал сердито:
— Не дал и ко сну спокойно отойти. Ну, чего приперся?
— Осударь, батюшка, Дмитрий Иоаннович воротился седни ночью. Спит… Да ты не изволь будить его, я Дмитрия Иоанновича ветрел и все у него выпытал. Какими предерзкими словами князь Симеон тя поносил, осударь-батюшка, на ласку твою ответствовал, ай-ай, — скорбно покачал головой Лизута.
Василий кинул книгу на столик, от гнева потемнело в глазах.
— Разбуди!
Лизута перепугался, засеменил к выходу, но Василий вернул:
— Ладно, сам к Дмитрию схожу. — И уже спокойней проговорил: — Помоги облачиться.
Лизута государевы порты подхватил с лавки, протянул угодливо. Потом кряхтя опустился на колени, достал из-под ложа сапоги, обул Василия и не поднялся с колен, пока тот не оделся.
Василий руку на голову Лизуте положил, слегка подтолкнул.
— За псиную преданность люблю тебя, Лизута, и милостью своей не оставлю. Отдам тебе вотчину боярина Яропкина. Хошь?
Оружничий распростерся ниц, припал губами к княжеским сапогам, Василий сказал, усмехаясь:
— Ну, ну, доволен, поди. Теперь пусти, будя лобызать. — И направился к двери, а Лизута как стоял на четвереньках, так и пополз за ним.
Занедужилось боярину Версеню, не ест, не пьет. Уж его и травами отпаивали, и святой водой кропили…
Тень тенью по хоромам бродит в исподней рубахе до пят, босой, борода куделью сбилась, нечесаный волос на голове взлохматился. Иногда остановится, пробормочет:
— Соромно, ох соромно! — И снова бредет из горницы в горницу.
Челядь от Версеня шарахается.
В боярских хоромах тихо,
Неделя минула, а Версеню не легче. Аграфена с ног сбилась, не знает, чем помочь отцу.
— Поведай, батюшка, что стряслось?
Но Версень отмахивается, плачет.
Извелась Аграфена, следом за отцом ходит, уговаривает. Но боярин дочери не замечает, в голове свое.
Чудится Версеню, как вяжут его княжьи холопы, волокут в пыточную избу и дьяк Федька над ним изгаляется, зубоскалит. А потом великий князь заявится, и не будет ему, боярину, никакого помилования.
Шепчет Версень, а Аграфена не разберет, что отец говорит.
— Соромно! От рода в род не бывало такого бесчестия. Думного боярина смердом назвал, как последнего холопа погнал…
А дни стоят ненастные, задождилось. Серые низкие тучи заволокли небо, нет просвета, и льет, и льет. Земля пропиталась, развезло, расквасило улицы. Ветер, не скажешь, что и весна, порывистый, холодный, в стены стучит, завывает.
Поглядит Аграфена в оконце, тоска. Не ко времени отец занемог, скоро маю-цветенью. Тепло придет. Аграфене бы в сельцо, на раздолье, да теперь не до забав.
Давно не вспоминает она Степанку. Был такой и нет. А ежели все по-хорошему переменится и уедет Аграфена в сельцо, то разве нет других дворовых отроков, с кем погоняет она голубей либо сходит на рыбалку.
К исходу недели, в один из таких непогожих дней, заколотили в ворота, закричали в несколько голосов. Всполошились в боярских хоромах. Затрясся Версень в испуге. Одно в голове: «Сейчас в пыточную поволокут».
Выглянула Аграфена: караульный мужик — ворота нараспашку, впустил во двор с десяток конных. Те к крыльцу правят. Остановились, с коней долой и в хоромы толпой валят. Громко переговариваются, сапожищами топают.
Обмерла Аграфена. Батенька мой! Сам великий князь идет на нее. Других с перепугу не узнала. Взял ее Василий за подбородок, по щеке рукой провел, сказал с усмешкой:
— Сочна, отроковица!
Все дружно рассмеялись и пошли по хоромам, следя грязью.
Версень навстречу им вышел, ни жив ни мертв.
— Ты почто, Иван, в таком виде гостей встречаешь? — вскинул брови Василий. — Ты бы еще нагишом вылез!
Тут оружничий Лизута сзади подобрался, скинул с себя высокую соболью шапку, нахлобучил хозяину на голову. Тот даже присел с перепугу. Грохнули все, а великий князь до слез заливается, вытирает рукавом таза, приговаривает:
— Уморил! Ай да Лизута!
А Михайло Плещеев скоморошничает, кривляется. Перед Версенем козлом прыгает, напевает:
Ах, боярин честной, Не тряси ты бородой.