Земля незнаемая. Зори лютые
Шрифт:
На крик воротнего мужика обернулся, встретился взглядом со Степанкой, взвизгнул по-дикому, затопал:
— Кузька, спускай на него псов, бей дубинкой!
Не стал Степан дожидаться расправы, пустился наутек от боярского подворья.
Благо, хоть Аграфена его позора не видела, то-то стыд был бы. Поди, Степан помнил, как сулил ей в знатные выбиться…
Минул месяц.
Покидали полки Москву, уходили к литовской границе, чтобы по весне начать боевые действия. Шли на Литву конные и пешие ратники, на санях
Растянулись полки. Первые уже полпути к Можайску отмерили, а последние едва из Москвы выбрались.
Идут полки с песнями. Послал государь на Литву силу великую. Вели полки воеводы Шемячич с Яковом Захарьевичем.
Всей Москвой провожали воинов. Люд вдоль дороги толпами. Мальчишки на деревьях — что воробьиная стая. Бабы воют. Чать мужиков не на блины провожают. На смертоубийства.
— Бе-е-да! — охает горбун и тянет шею.
Ему из-за спин ничего не видно, и горбун выбирается из толпы.
Древний дед вздыхает:
— Оно известно, брань. Коли не сабля, так колье либо стрела сыщут…
Ему вторит мужик:
— Ныне пушечный бой серпом косит ратников…
— Чего уж, напридумали всякого и все на люд, — произносит стоящий рядом купец.
Баба впереди купца всплеснула ладошками:
— Ахти, милые, в такую-то лютость!..
А холода и впрямь не слабеют, хоть и за вторую половину апреля перевалило.
Михайло Плещеев принес государю челобитную жалобу на Версеня. Бесчестил-де его боярин и бранными словами обзывал за то, что Берсеневы смерды к нему, Михайле Плещееву, ушли.
Он же, Плещеев, вины за собой не чует, ибо смерды землю Берсеневу покинули в Юрьев день.
Просил Михайло за обиду наказать боярина Версеня.
Тут еще оружничий Лизута слезу пустил. Версенев тиун по указке своего боярина увел Лизутиных крестьян.
Позвал Василий к себе на суд Плещеева с Лизутой и Версеня. Те явились, великому князю поклон отвесили, а друг с другом не здороваются, косятся.
Василий их встретил сурово, стоять оставил, сам в кресле сидит, исполобья каждого оглядывает. Те в шубах расшитых, длиннополых, воротники стоячие до подбородков, шапки высокие, на посохи опираются. Михайло Плещеев и Лизута ждут: великий князь с Версеня спрос учинит. Однако взгляд у Василия добродушно-насмешливый и голос такой же:
— Почто перегрызлись меж собой, как недруги? Вот ты, Михайло, на Ивашку Версеня челом бьешь, тот словом тебя обидел; ты, Лизута, на Версеня в обиде за смердов; ну, а Ивашка ответно на тебя, Михайло, недовольство таит.
Откинулся Василий на спинку кресла, постучал костистым пальцем по подлокотнику. И не поймешь, то ли ждет от бояр слова ответного, то ли сам еще будет речь держать. Повременил, снова заговорил:
— И вам мой сказ, бояре, таков. Вы друг на друга зла не держите, коли ваши смерды Юрьево время соблюли и с земли на землю перешли. С челобитными по такому случаю
— Осударь! — Версень негодующе посмотрел на Плещеева.
Василий нахмурился, оборвал:
— Не хочу слушать тя, Ивашка. И вас такоже. — Он перевел взор на Лизуту и Плещеева — Надоело! Уходите да мои слова уразумейте.
Воротившись домой, Версень велел истопить баню. Пока дворовые бабы топили печь да скребли добела потолок, боярин в душе судился с Плещеевым: «Вишь, каков разбойник? Что ни слово, то ложь. Каку хулу вознес!»
Версень сплюнул от злости на пол, пробормотал:
— Право слово, видать, слухи те верные, что дед Михайлы и отец его татей содержали и сами грабежом промышляли…
Пришла Аграфена, отвлекла от забот.
Версень вдруг как-то по-новому посмотрел на дочь и только теперь впервой обратил внимание, что она выросла, раздобрела, скоро заневестится. И от мысли о замужестве дочери и от предстоящей разлуки с ней защемило сердце. Обнял Аграфену, спросил:
— А что, Аграфенушка, не присмотрела ль еще себе суженого?
Белые, словно молоко, щеки Аграфены заалели. Перекинув косу с плеча на плечо, встряхнула головой:
— А по мне, батюшка, и с тобой хорошо. Аль я тебе опостылела?
— Что ты! — затряс Версень обеими руками. — По мне, всю жизнь со мной живи, ежели я тобе не надоем.
В горницу заглянула ключница. Боярин недовольно оглянулся:
— Чего надобно, Матрена?
— Егда ужинать станешь?
— Погоди, — отмахнулся Версень, — дай попарюсь, тогда отснедаю.
Ключница дверь прикрыла, а боярин дочери пожаловался:
— Плещеев меня перед осударем оболгать хотел, да Василий ему веры не дал.
— Во, батюшка, — проговорила Аграфена, — а вы все великим князем недовольство кажете.
Версень нахмурился.
— Не ведаю сам, что с ним стряслось. Васька таких доносчиков, как Плещеев да Лизута, привечает. Ко всему они ему супротив слова не молвят. — И изменил разговор: — Пойду-ко я, Аграфенушка, в баньку. Скажи Матрене, пусть мне рубаху чистую и порты принесет…
Банька в другой стороне двора, в земле по самую крышу. Версень, шуба внакидку, по тропинке шел медленно, вдыхал ядреный воздух, по двору глазами рыскал, высматривал непорядок. Придрался к девке, таскавшей воду из колодца:
— Заленилась аль нет силы, по полбадейки носишь? Вишь, зад разъела, что у телушки.
Девка покраснела, а Версень ей свое:
— Поставь бадью, придешь спину мне парить…
В баньке жарко и пар клубами, дыхание перехватывает. Разделся боярин, на полок взобрался, разлегся. Парился долго, стегался березовым веничком сначала сам, потом била девка.
Кряхтел и стонал Версень от удовольствия, а когда еще поясницу ему девка размяла, совсем помолодел телом, даже, одеваясь, ущипнул ее, подморгнул: