Земля обетованная
Шрифт:
— Напротив, я очень рада. Меня всегда бесконечно радует, когда исполняется чье-то желание.
— Вы переводите разговор в другую — отвлеченную — плоскость. И я вам охотно верю. Но я имею в виду сегодняшний день и не вижу, чтобы он доставлял вам радость.
— Ничего не поделаешь, если вы этого не видите. Но я в самом деле очень рада.
— По вашему голосу этого не скажешь!
— Разве он может не соответствовать тому, что я чувствую?
— Значит, может, потому что выдает
— Вам просто послышалось, и вы сделали неправильный вывод.
— Если вам так угодно…
— Не приписывайте Анке несвойственных ей мыслей.
— Можно о чем-то не думать, но подсознательно оно в нас присутствует. Полагаю, что я прав.
— Нисколько. Вы просто подтверждаете только что вами сказанное.
— Конечно, мы бываем правы лишь в том случае, если дамы соизволят признать нашу правоту.
— Вы в этом не нуждаетесь.
— Нет, отчего же? Иногда нуждаемся. — Он улыбнулся.
— Чтобы лишний раз убедиться в своей правоте.
— Нет, чтобы казаться лучше, чем мы есть.
— К нам идет Кесслер.
— В таком разе я ухожу, а то, чего доброго, еще поколочу этого немчуру.
— И оставляете нас наедине с этим нудой! — воскликнула Анка.
— Он удивительно красив какой-то осенней, прощальной красотой, — заметила Нина, глядя вслед Куровскому.
— Куровский, поди сюда! Давай выпьем! — позвал его с веранды Мышковский, сидевший за столом, уставленным целой батареей бутылок.
— Ладно, выпьем еще раз за успех и процветание промышленности! — Подняв бокал Куровский обратился с этими словами к Максу, который, сидя на балюстраде, беседовал с Карчмареком.
— За это я не стану пить! Будь она проклята, эта промышленность вместе с ее прислужниками! — вскричал изрядно подвыпивший Мышковский.
— Не болтай глупостей! Сегодня торжество истинного труда упорного и целенаправленного.
— Замолчи, Куровский! Торжество, истинный труд, упорство, целенаправленность! Пять слов и сто глупостей! Ты бы лучше молчал! Сам уподобился этим наймитам, живешь и работаешь, как последняя скотина, и деньгу копишь. Пью за то, чтобы ты одумался.
— Прощай, Мышковский! Приходи ко мне в субботу, тогда и поговорим. А сейчас мне пора!
— Ладно, только сперва выпей со мной. А то Кароль не хочет, Макс не может, Кесслер, тот предпочитает обольщать женщин, Травинский уже нагрузился, шляхтичи в карты режутся. Что же мне, бедному сироте, делать? Не стану же я с Морицем или с фабрикантами пить.
Куровский выпил с ним и, ненадолго задержавшись, наблюдал за Кесслером. А тот прохаживался с дамами, бормоча что-то бессвязное; при этом у него непрерывно двигались челюсти, и при свете солнца
Гости постепенно разошлись, и, кроме близких знакомых, остался только Мюллер. Он дружески беседовал с Боровецким и не отпускал его от себя. Муррей, который пришел под самый конец, подсел к Максу и группе своих коллег и с восхищением посматривал на женщин — с наступлением вечерней прохлады они вернулись из сада и теперь сидели на веранде в окружении мужчин.
— Ну, когда же вы женитесь? — вполголоса спросил его Макс.
Англичанин ответил не сразу и, лишь натешив взор видом красивых женщин, тихо сказал:
— Я готов хоть сейчас!
— На которой?
— На любой, если нельзя на обеих.
— Опоздали: одна замужняя дама, другая — обрученная невеста.
— Вечно я опаздываю! Вечно опаздываю! — с горечью прошептал Муррей и дрожащими руками одернул на горбу сюртук, потом подсел к Мышковскому и стал пить с ним, словно заливая горе.
Вошел Яскульский и, отыскав Кароля, шепнул ему на ухо, что в конторе его ждет какой-то человек и непременно хочет с ним увидеться.
— Не знаете, кто это?
— Точно не знаю, но сдается мне, пан Цукер… — пробормотал старик.
«Цукер, Цукер!» — повторил про себя Кароль и от недоброго предчувствия у него тревожно забилось сердце.
— Сейчас приду. Пусть обождет минутку, — сказал он и, пройдя в комнату отца, сунул в карман пистолет.
«Цукер! Чего ему надо? Зачем он хочет меня видеть? А что если…» — додумать до конца он не решился и, окинув беспокойным взглядом собравшихся, незаметно вышел.
Цукер сидел в конторе около окна, опершись на палку и глядя в пол; он не принял протянутой руки, не ответил на приветствие и только посмотрел на Боровецкого долгим, воспаленным взглядом.
Кароля охватило беспокойство, он почувствовал себя, как зверь в западне. Этот взгляд жег, смущал, вызывал страх. И у него явилось безумное желание убежать отсюда, но он овладел собой, и сердце перестало тревожно замирать в груди. Закрыв окно, чтобы не слышны были голоса пьяных рабочих, он пододвинул Цукеру стул поближе к столу.
— Очень приятно видеть вас… — с расстановкой проговорил он. — И очень сожалею, что не смогу уделить вам столько времени, сколько мне бы хотелось… Но, как вы знаете, у меня сегодня торжественный пуск фабрики, — сказал и тяжело опустился на стул, чувствуя, что кроме этих фраз, которые вырвались сами собой, он не в силах вымолвить больше ни слова.
Цукер вынул из кармана смятое письмо и бросил на стол.
— Прочтите, — сдавленным голосом сказал он и в упор уставился на Боровецкого.