Земля обетованная
Шрифт:
Первый роман Реймонта — дилогия «Комедиантка» и «Брожение» (1895–1896) посвящен актуальной на рубеже веков теме женской эмансипации. Героиня романа, как в молодые годы сам Реймонт, бунтует против провинциального существования, покидает отчий дом и решает начать переменчивую, полную неожиданностей жизнь актрисы. Однако театр, такой прекрасный издали, жестоко обманывает ее ожидания. Поруганная, изверившаяся, она возвращается к привычным, серым будням — и угасает.
Дилогия — также роман о художнике и обществе. Споры, которые ведут его герои об отношении искусства и жизни, — это своеобразный документ художественного сознания эпохи и одновременно свидетельство исканий самого автора.
Критики нередко представляют Реймонта как приверженца натурализма,
Свидетельство тому — роман «Мужики» (1905–1909), шедевр, за который писатель в 1924 г. был удостоен Нобелевской премии.
Это произведение часто называют «крестьянской эпопеей». При этом имеется в виду не только тема — многие были убеждены, что сам Реймонт из крестьян. Действительно, писатель обладал особым умением вжиться в описываемую социальную среду и, как бы отождествившись с нею, передать характерное для нее ощущение жизни. Такое перевоплощение было способом творческого существования Реймонта. Примечателен в этом смысле факт его биографии: во время работы писателя над одним из ключевых эпизодов «Мужиков» (сценой свадьбы вдовца Мацея Борыны и деревенской красавицы Ягны) жена заглянула к нему в кабинет и — ужаснулась: Реймонт лежал на диване бледный, как полотно. На вопрос, как он довел себя до такого состояния, писатель отвечал: «Я два дня кряду плясал на свадьбе у Борыны…»
Действие романа «Мужики» происходит в польской деревне конца XIX — начала XX в. (кстати, увековеченная в литературе, она теперь называется Реймонтовские Липцы). Писатель выявляет множество существенных для того времени проблем: социальных, экономических, политических, общинных. Но жизнь крестьян показана Реймонтом в неотрывной связи с жизнью природы: сменяют друг друга времена года, праздники прерывают потоки будней, рождаются и умирают люди — повседневность поверяется масштабом вечности.
Ровное, неостановимое дыхание природы, незримо присутствующее в произведении, придает той или иной жизненной детали значение сакрального символа, современность обретает надисторическое, мифологическое измерение.
Реймонт, изображая в «Мужиках» поляка с его неповторимым национальным характером и духовным складом, как бы выводит его за польскую межу — и приобщает к человечеству.
В подобном умении говорить своим творчеством со всем миром Реймонт, несомненно, превосходил другого выдающегося польского писателя и великого патриота С. Жеромского, начиная с 1920 г. претендовавшего вместе с Реймонтом на Нобелевскую премию.
Уместно напомнить, что и другой польский писатель Г. Сенкевич был удостоен Нобелевской премии за универсальный по своей проблематике роман «Камо грядеши» (1905 г.), а не за знаменитую историческую трилогию («Огнем и мечом», «Потоп», «Пан Володыевский»), которая и по сей день считается в Польше Библией патриотизма.
И все-таки жюри, присуждая премию, учитывало не только «гений и мастерство» самого Реймонта, но и драматическую судьбу его страны. «Позицией, которую Польша занимает в Европе, она обязана своей литературе», — писала в то время одна из шведских газет. «Мужики» — это памятник народу, который страдал, был в лохмотьях, голодал, но вопреки всему победил. Реймонт в эпосе воздает честь Польше — веками угнетаемой и возрожденной, — отмечала другая газета. Решение жюри в пользу Реймонта (а не соперничавшего с ним на последнем этапе английского писателя Т. Харди) было и актом признания заслуг Польши перед мировой культурой.
Сам Реймонт это хорошо понимал. К моменту присуждения премии, т. е. к концу 1924 г., писатель был уже тяжело болен. Он не мог присутствовать на церемонии вручения, не написал и Нобелевскую лекцию. Но, отвечая на бесчисленные поздравления, неизменно говорил: «Это не я, это Польша одержала победу. Не я, а польская земля и ее народ».
Роман
По свидетельству Реймонта, мысль написать книгу о новой, входящей в капитализм Польше была подсказана ему повестью В. Косякевича «Хлопок», «милой картинкой нравов на ситцевом фоне», апологетической по отношению к буржуазному прогрессу. В противовес Косякевичу Реймонт задумывает фундаментальное полотно, обличающее этот «прогресс», его пагубное влияние на человека. Он пишет: «Не знаю, удастся ли мне точно отразить психологию людей и города… Но работаю я с воодушевлением и на совесть. Хотя последнее, конечно, не может служить оправданием, если в конце концов у меня получится нечто вроде «Хлопка»…»
Реймонт отправляется в Лодзь, крупнейший центр текстильной промышленности, как ее тогда называли, — «польский Манчестер», развивавшийся невероятно бурно по всем классическим законам капитализма стадии первоначального накопления.
Реймонт бродит по городу, знакомится с людьми, читает местные газеты, бывает на фабриках, даже изучает ткацкое ремесло. Он хочет ощутить краски города, впитать его запахи, по-мужицки попробовать все на зуб — он не умеет писать «из головы».
Писатель загорается новой темой, работает увлеченно, страстно: «Я «пашу» свою «Землю обетованную», а она все разрастается…» В 1897–1898 гг. роман из номера в номер публикует ежедневная лодзинская газета «Курьер цодзенный». Писатель спешит, случается, не успевает — к неудовольствию издателей и читателей.
Он пишет в письме к другу: «… Лодзь привлекает меня разнообразием и яркостью явлений, отсутствием каких бы то ни было схем, шквалом инстинктов, попранием всех и вся, мощью, сравнимой со стихией. Это хаос, это грязь, сброд, дикость, злодеяния, неудачи, жертвы, метания, крах. Это сточная канава всех этих гадостей; это дикая борьба за рубль, бешеная сарабанда у алтаря золотого тельца — мир отвратительный, но в то же время грандиозный!
Я это вижу и ощущаю. Смогу ли найти этому форму, вдохнуть в героев жизнь, будут ли мои фабрики жить как настоящие — не знаю, пока ничего не знаю. Знаю только, что не пишу этот роман, а исторгаю его из себя, и хотел бы исторгнуть как можно скорее, ибо трудно, мучительно переносить этот рой людей. Меня просто распирает от монстров-фабрик, мне не дают покоя машины, дрожание которых я чувствую всем телом, их гул и грохот будит меня по ночам…»
В другом письме Реймонт развивает эту мысль: «Лодзь… интересна мне с разных точек зрения: 1. Развития промышленности, разрастания города, обогащения поистине в американском темпе; 2. Психологии масс, которые валят в город за хлебом, смешения этих людей и формирования из их числа особого человеческого типа — так называемого лодзерменша; 3. Влияния, которое оказывает такой полип, как Лодзь, на всю страну; 4. Перемалывания поляков в космополитической мельнице и т. д.
Для меня Лодзь — не просто экономическая сила. Это — сила мистическая, не суть, добрая или злая. Это — сила, которая подчиняет себе все общественные слои, которая поглощает крестьянина, отрывает его от земли, вырывает его с корнем, и то же самое происходит с интеллигентом, предпринимателем, рабочим. Это — огромное, вечно ненасытное чрево, переваривающее людей и землю. И миллионер, и беднейший рабочий здесь всего лишь сырье, простое топливо… Мне нравится вид людской массы, я люблю все стихийное, все, что становится прямо на глазах, и все это есть в Лодзи. Поэтому не удивляйтесь, что меня сжирает лихорадочная страсть — нащупать пульс этой невероятно бурной жизни. Лодзь для меня эпос, и эпос столь современный и столь могущественный, что все древние эпосы по сравнению с ним — пустяк».