Земля обетованная

Реймонт Владислав

— И в то же время вы ежегодно даете несколько тысяч рублей на общественные нужды.

— Даю, даю, у меня же их из горла выдирают, надо кинуть кость этим нищим, надо, чтоб оставили в покое.

— Прежний принцип «дворянство обязывает» изменился теперь миллионы обязывают.

— Глупый принцип, нигилистический. Какое мне дело, что они подыхают с голоду? Пускай подыхают. Так уж устроено, что некая часть человечества должна жить в бедности. Мне-то никто не дал ни гроша, самому надо было все добывать, зарабатывать, так почему же я обязан давать другим? За что? Пусть кто-нибудь

докажет мне, что я должен это делать. И кому давать? Господам, которые растранжирили свое состояние, чтоб их черти побрали. Тут у вас все хотят брать, а работать никто не хочет. Мог ведь кто-нибудь из ваших вот так, как я, приехать в Лодзь да взяться за работу, глядишь, и составил бы себе, как я, состояние. А почему этого не случилось? Да потому, что вы все в то время делали у нас революцию… Хо, хо! Донкихоты! — презрительно плюнул он, причем плевок попал на его ноги, и еще долго смеялся, чрезвычайно довольный своим рассуждением.

Кароль ходил по кабинету, ему не хотелось говорить, в душе закипал гнев, однако он молчал, стараясь не подавать виду, ибо знал, что Бухольца не переубедит, и не желал его рассердить.

Бухольц заметил, что Боровецкого от его речей коробит, и именно поэтому говорил все более неприятные вещи, нарочно подвергая его этой пытке, — старик получал истинное удовольствие, если мог кого-то помучить, наплевать в душу.

Он почти лежал в кресле, причем ноги его чуть ли не жарились в печке, куда непрестанно подбрасывали дрова, а сам он все ворошил жар своей палкой; изжелта-серое его лицо вызывало в уме образ разлагающегося трупа, но кроваво-красные глаза горели злобой и издевкой. Круглый лысый череп с остатками седых волос выделялся на темном фоне кресла.

Бухольц говорил, не закрывая рта, изрыгал все более страстную и беспощадную хулу на весь мир. Словно идол, укутанный в тряпье и лохмотья, почиющий в своем капище на миллионах и благодаря им всесильный, он все высмеивал, потешался над слабостью, издевался над чувствами, презирая в человечестве все, что не владеет миллионами.

Поток его речей наконец остановил лакей, доложив, что обед подан.

Двое слуг подняли его с креслом и понесли в столовую, находившуюся в другом конце дома.

— А вы умеете слушать, вы умный человек! — обратился Бухольц к шедшему рядом Каролю.

— Все, что вы говорили, было весьма интересно и поучительно для меня как материал к вопросу о патологиях миллионеров, — серьезно ответил Кароль, глядя Бухольцу в глаза.

— Эй, ты! Не наклоняй! — рявкнул Бухольц на лакея, который держал кресло с левой стороны, и ударил его палкой по голове. — Пан Боровецкий, я вас весьма уважаю! Вашу руку! Мы друг друга понимаем, мы с вами прекрасно поладим, и вы можете рассчитывать на меня.

Жена Бухольца уже была в столовой и, когда кресло с мужем поставили у стола, поцеловала его в голову, подставив свою руку для поцелуя, и села напротив.

Доктор тоже был здесь, он первый подошел к Боровецкому и представился.

— Хаммерштейн, доктор Юлиус Густав Хаммерштейн, — внушительно повторил он, оглаживая длинную светло-русую бороду, падавшую на грудь.

— Доктор — приверженец

гомеопатии и вегетарианства. Болван стоит мне четыре тысячи рублей в год, выкуривает мои дорогие сигары и обещает, что либо вылечит меня, либо я помру…

Доктор хотел что-то возразить, но хозяйка тихим голоском пригласила приступить к обеду, который уже начали разносить лакеи.

Беседа шла по-немецки.

— Вы не вегетарианец? — спросил Хаммерштейн, вытаскивая бороду из-под салфетки, которую повязал.

— Нет, я себя ни в чем не ограничиваю, — довольно резко ответил Кароль — расплывшаяся фигура доктора, его большой живот, крупное лицо и огромная лысая голова, блестевшая как начищенная сковородка, вызывали у него отвращение.

Хаммерштейн досадливо поморщился, бросил презрительный взгляд через выпуклые голубые стекла очков и сухо сказал:

— Всякая истина вначале подвергается осмеянию.

— Много у вас последователей в Лодзи?

— Он сам да мои собаки, только они запаршивели, потому что он запретил давать им мясо, — издевался Бухольц, который за столом ничего не ел, кроме овсяной каши с молоком.

— И в Лодзи, и во всей Польше — сплошь дикари!

— Потому вы и приехали? Отличное поприще для апостолов!

— Я написал книгу о вегетарианстве под названием «Натуральное питание», могу вам прислать.

— Благодарю, прочту с интересом, но сомневаюсь, чтобы в моем лице вы приобрели нового адепта.

— Пан президент сперва говорил то же самое, а теперь…

— А теперь, мой Хаммер, ты совсем поглупел, раз этого не понимаешь, — когда человек болен и вся дурацкая медицина ему не может помочь, он готов ездить к знахарям, к ксендзу Кнейпу и даже прибегнуть к твоему электрически-гомеопатически-вегетариански-мышьяковому методу.

— Потому что только он помогает, ибо принцип гомеопатии «similia similibus curantur» [14] — это принцип, наиболее соответствующий человеческой природе, единственно верный принцип. Пан президент может на своем опыте подтвердить это.

— До сих пор — да, но, если мне станет хуже, ты, доктор, можешь быть уверен, что я тебя отколочу своей палкой и велю спустить тебя с лестницы вместе с твоей дуростью.

— Кто возвещает новую истину, тому награда мученичество, — сентенциозно изрек доктор, дуя на молоко.

14

подобное излечивается подобным (лат.).

— Какое там мученичество! Ты получаешь в награду четыре тысячи рублей, и физиономия у тебя сияет от жира, как фонарь.

Доктор возвел глаза к потолку, словно призывая его в свидетели своих страданий, потом снова принялся за кашу с молоком.

Перед ним поставили тарелку салата с оливковым маслом и другую — с картошкой.

Все молчали.

Лакеи двигались бесшумно, будто тени, следя, кому что подать.

Один из них стоял позади Бухольца и мгновенно подавал ему то, на чем останавливался взгляд хозяина.