Земля обетованная
Шрифт:
— Да кто тебя проведет! — бурчал Мориц с притворным огорчением.
— Ты славный малый, Мориц, но от тебя за версту разит мошенничеством.
Когда Кароль проснулся, был уже полдень.
Солнце светило прямо в окна, заливая светом всю комнату, обставленную с изысканным вкусом.
Вошел на цыпочках чисто умытый, одетый по-воскресному Матеуш.
— Что-нибудь прислали? — спросил Кароль, так как Бухольц нередко присылал распоряжения ночью.
— С фабрики ничего, зато из Курова пришли люди с письмом. С утра ждут.
— Пусть подождут, письмо принеси мне, а им дай чаю. Протрезвился уже?
—
— Да, вижу, физиономию немного привел в порядок.
Матеуш потупил глаза и начал переминаться с ноги на ногу.
— Еще раз напьешься — и больше можешь не появляться.
— Больше не буду…
Матеуш ударил себя кулаком в грудь, даже загудело.
— Голова не болит?
— Голова-то нет, душа болит от обиды. Очень вас прошу, пан инженер, позвольте мне, дорогой пан инженер, и я тогда буду служить вам как верный пес.
— Что же я должен тебе позволить? — с некоторым любопытством спросил Кароль, одеваясь.
— Чтобы я хоть малость ребра пересчитал швабам, что меня так попотчевали.
— Такой ты злопамятный?
— Да нет, не злопамятный, только обиду, пролитую мою кровь честного католика, не прощаю.
— Поступай как угодно, но смотри, чтобы тебе физиономию еще лучше не разукрасили.
— Ну, уж я им задам такую взбучку, что ввек не очухаются, — злобно проворчал Матеуш, стиснув зубы от обуявшей его злости. Даже синие пятна на его лице побагровели.
Кароль, одевшись, пошел будить друзей.
Их уже не было.
— Матеуш, господа давно ушли?
— Пан Баум встал в девять, позвонил домой, чтоб прислали лошадей, и сразу уехал.
— Ну и ну! Чудеса творятся!
— А пан Мориц ушел в одиннадцатом часу. Велел уложить ему чемодан и отнести к ночному курьерскому.
— Покличь тех людей.
«Да что это со мною?» — подумал Кароль, растирая себе виски.
Голова была тяжелая, ему явно нездоровилось. По телу пробегала нервная дрожь. Сидеть на месте не хотелось, но и мысль о том, чтобы идти куда-либо, вселяла отвращение.
Происшествия этой ночи театр, ложи, Люция, кабачок, телеграмма, Мориц и Баум — все это вертелось у него в мозгу, то возникая, то исчезая, и оставалось лишь чувство тоски и усталости.
Он загляделся на стройную хрустальную вазу, покрытую красивым золотым рисунком: золотые французские лилии на фоне густо-пурпурного хрусталя, сквозь который просвечивали солнечные лучи, отбрасывая на кремовую шелковую скатерку кроваво-оранжевые блики.
«Чудесное сочетание», — подумал он, но смотреть сразу же расхотелось.
— Слава Иисусу Христу!
Он повернулся к вошедшим.
— А, вы из Курова. Принесли письмо от барышни?
Он протянул руку и вдруг заметил, что она пожелтела.
— А как же, есть письмо. Дай-ка, мать, вельможному пану, — серьезно ответил мужик в белом кафтане, обшитом по швам черной тесьмою, в штанах с поперечными красными, белыми и зелеными полосками, в синей жилетке с латунными пуговицами и сорочке, стянутой красным шнурочком; он стоял в дверях, выпрямившись, держа обеими руками баранью шапку и прижимая ее к груди; голубые глаза строго глядели на Боровецкого, он то и дело резким движением головы откидывал назад светло-русые, как мятая конопля, вихры, падавшие на тщательно выбритое лицо.
Женщина достала конверт из-под десятка платков, которыми была повязана, и, поклонившись Каролю в ноги, подала его.
Быстро пробежав письмо, Боровецкий спросил:
— Так ваша фамилия — Соха?
— Точно, Соха, ну-ка, мать, скажи ты, — проговорил мужик, толкая женщину локтем.
— Истинная правда, он Соха, а я его жена, и пришли мы просить
— Да, просить работу, ну-ка, мать, скажи все по порядку.
— Да вот, отец и барышня пишут мне про вашу беду. Погорели вы, это верно?
— Точно погорели, ну-ка, мать, расскажи все как было.
— А было так, вельможный пан, все вам скажу, как на духу. Была у нас хата, сразу за усадьбой, на краю деревни. Мой-то землицы купил два морга да двадцать пять прентов [12] , это нам старый пан, отец вельможного пана нижинера, продал, и заплатили мы целых триста злотых. Прокормиться с этого не прокормишься. А все же картошка своя была, корову держали, в хлеву всегда кабанчик сытый хрюкал, конь был, мой-то хозяин извозом занимался, возил людей в местечко, на поезд, евреев, к примеру, тоже возил, иной раз и рубль давали. А меня барышня все в усадьбу кликала, то постирать, то полотно ткать, а то когда корова телится. Прямо святая барышня-то у нас, Валека нашего так выучила, парень теперь знает и по-печатному и по-писаному, и в книге, что на золотом алтаре, каждую страницу прочитать может; службу всю знает, и когда ксендз Шимон службу правит, так Валек при нем министрантом. А парню нашему только десятый годок. — И она остановилась, чтобы утереть фартуком нос и проступившие от умиления слезы.
12
П р е н т старинная мера длины, около 4,5 м.
— Истинная правда, сыну моему Валеку точно десятый годок, ты, мать, говори все по порядку, — степенно подтвердил мужик.
— А как же, десятый пошел то ли с Зельной, то ли еще с Севной [13] .
— Говорите побыстрей, у меня времени мало, — попросил Боровецкий; хотя этот бессвязный рассказ и наскучил ему и слушал он невнимательно, однако терпеливо сидел, зная, что крестьянам, главное, надо дать выговориться, высказать все свои печали, к тому же они были из Курова.
13
Зельная — праздник Богородицы Зельной (Успение Пресвятой Богородицы) 15 августа; Севная— праздник Богородицы Севной (Рождество Пресвятой Богородицы) 8 августа, начало сева озимых.
— Говори, мать, что дальше было, видишь, вельможному пану некогда.
— Так вот, по милости Господа и по милости барышни, у хозяина моего был конь, тем и зарабатывал, а еще, бывало, продашь то курочку, то поросенка, то гуся, а иной раз кувшин молока или кусок масла или яичек, — так и жили, не хуже людей. Вся деревня завидовала, что нас в усадьбе уважали, что барышня нас любила, что в хате святые образа красивые в золотых рамах висели, что одеты мы всегда были чисто да меж собой не дрались, барышня всегда говорила, что это грех и Богу наибольшая обида; а еще завидовали, что мой-то хозяин у ксендза Шимона часто бывал и возил его на поезд, вот и отомстили нам. А уж хуже всех была Пиотркова, что у межи живет. Злая такая, что ксендз Шимон ее сколько раз с амвона поминал. Да ничего не помогло, все она на меня напраслину возводила. И такая подлая баба, по всей деревне брехала, будто я из усадьбы кашу выношу, будто мой-то сено крадет из господских стогов. Видели вы таких людей! Да чтоб у нас так ноги поотнимались, а у нее чтоб язык ее треклятый отсох за эту брехню, ежели мы хоть что-то взяли. Да если бы только это!