Земля обетованная
Шрифт:
— Мы соседи, живем совсем рядом.
— Пойди к нему, расскажи все начистоту. Он фабрикант, но чудак, и наверняка тебе поможет. Голову даю на отсечение, что, раз он твой знакомый, он тебе поможет.
— Мысль и впрямь хорошая, да кроме того, что я теряю, если он откажет!
— Действительно, ничего, попытаться стоит. Он среди лодзинских фабрикантов — уникум. Человек, который мог иметь миллионы и не пожелал нагнуться, чтобы их поднять; человек, который заплатил за других сотни тысяч рублей, враг крупных предприятий, консерватор, сноб или архичудак, как его называют, а по сути настоящий безумец, пережиток времен
Они молча простились.
При расставании Кароль почувствовал в Травинском какой-то холодок. Посмотрел в окно ему вслед со странным чувством жалости.
— Недотепа, шляхетский последыш, — произнес он вслух, чтобы заглушить в себе пока еще тихий голос совести, который быстро крепнул и заявлял о себе все громче.
Не пожелав оказать помощь, Кароль себя вполне оправдывал перед самим собою, и все же он не был собой доволен. Перед глазами все стояла эта светловолосая голова, лицо, будто отмеченное неизгладимой печатью заботы и тревоги. Кароль чувствовал, что надо было одолжить деньги, что он ничего бы на этом не потерял и оказал бы огромную услугу Травинскому. Угрызения совести становились все мучительней.
«Какое мне дело, если еще один свернет себе голову», — думал он, пробегая по стригальному цеху, заваленному до потолка кипами белой ткани, которую пропускали в машине между двумя лезвиями: одно спиралевидно двигавшееся по цилиндру и другое прямое с математической точностью срезали со скользившей меж ними полосы ткани хлопковый «мех», который образуется при тканье.
В этом белом, холодном и не очень шумном помещении работало десятка полтора женщин — воздух был мутен от едва заметных частиц хлопковой пыли, возникающей при стрижке ткани; она висела в воздухе, обволакивала машины и людей и, как серый густой мох, тряслась на трансмиссиях, приводивших в движение механизмы и уходивших куда-то в потолок.
Боровецкий беглым взглядом окинул «стригальню» и направился к лифту, чтобы спуститься вниз, как вдруг раздался короткий, страшный человеческий вопль.
Одно из колес, приводивших машины в движение, захватило куртку неосторожно прислонившегося рабочего и затянуло его в машину, рвануло, перевернуло, придавило, поломало, размозжило и, ни на миг не останавливаясь, выбросило кровавое месиво.
О спасении не могло быть и речи — рабочий был буквально разорван на части, тело его, как груда мяса, кровавым пятном алело на фоне белых некрашеных ситцев.
Послышались тихие всхлипы женщин, несколько работниц постарше опустились у трупа на колени и начали громко читать заупокойную молитву, мужчины сняли картузы, кое-кто набожно крестился — возле погибшего образовался тесный кружок. В глазах у людей не было горестных слез, но какая-то странная апатия дикарей.
Кругом все было тихо, только слышались рыданья женщин да из соседних цехов доносился стук неустанно работающих машин.
Вскоре появился фельдшер, он постоянно дежурил на фабрике. Боровецкий тут же ушел.
Прибежал и старший мастер отделения — увидев, что машины бездействуют, а рабочие столпились вокруг трупа, он еще с порога закричал:
— К машинам!
Все разбежались по местам, как спугнутые ястребом птицы; еще минута, и снова все пришло в движение, заработали все машины, кроме одной, преступно обагрившей себя кровью, — но ее сразу же принялись очищать.
— Ферфлюхт! Столько товара загубили! —
Боровецкий этого уже не слышал, лифт молниеносно спустился и выбросил его в красильном цеху.
Несчастный случай нисколько не взволновал его, он к таким вещам был привычен.
— Эй, Соха! — Окликнул он протеже своей невесты, который первый день работал на фабрике, перевозил на тележке ткани.
Парень отпустил ручку тележки и выпрямился перед Боровецким.
— Как у вас дела?
— А чего ж, работаем, милостивый пан!
— Ну, ну, работайте, да только поосторожней у машин.
— Ух и стервы! — начал Соха и хотел было сказать жене, чтобы она досказала остальное о том, как эти стервы ему нынче оторвали кусок его куртки, но жены поблизости не было, и Боровецкий уже ушел, так как ему сообщили, что Бухольц зовет его в контору; итак, Соха лишь уныло глянул на кургузый спенсер, оставшийся от его балахона, почесал в затылке, плюнул на ладонь и покатил тележку к лифту — на него уже со всех сторон сыпалась брань: чего, мол, загородил дорогу.
IX
Травинский вышел на улицу глубоко удрученный.
Направляясь к Боровецкому, он был почти уверен в благоприятном ответе на свою просьбу — как всякий человек в безвыходном положении, он принимал желаемое за действительное, за непреложный факт.
Травинский подозвал дрожки и велел ехать прямо на Пиотрковскую. Мыслей в голове не было никаких, он чувствовал себя разбитым и неспособным что-либо предпринять. Уже не пытаясь сопротивляться, он покорно отдавался острому, жгучему чувству горечи, нахлынувшему на него. Он смотрел на грязный, мокрый от дождя город, на кишащие народом тротуары, на бесчисленные трубы, подобно тополям возвышавшиеся над плоскостями крыш и утопавшие верхушками в вечернем сумраке, в котором белели извергаемые ими клубы дыма, стелившегося по крышам, смотрел на сотни подвод с углем, бесконечной чередой двигавшихся к фабрикам, на груженные товаром платформы, на мчавшиеся в разных направлениях дрожки и коляски, на бессчетные конторы и склады, битком набитые товаром и людьми, на все это безумное движение, царившее на улицах, на напряженно бурлившую вокруг жизнь города.
И на все это Травинский смотрел с отчаянием, сознавая свое бессилие, чувствуя, что еще минута — и он будет выброшен из этой адской круговерти, из этой машины, именуемой Лодзью, выброшен, как негодный осколок, как выжатый до капли лимон, как нечто ненужное городу-монстру. Смотрел с бессильной ненавистью на фабрики, светившиеся в темноте рядами окон, на длинную улицу, напоминавшую под пологом дыма и грязно-серого неба канал, откуда исходили лучи фонарей и где бился могучий пульс жизни. Взгляд Травинского скользил по жестким контурам фабричных зданий, от яркого света электрических солнц над фабричными дворами резало глаза, и было горько слышать глухой, но дышавший неутомимой мощью шум, доносившийся на улицы из фабрик и мастерских, горько ощущать кипящую вокруг жизнь — то было мучительное состояние умирающего, который последним взглядом гаснущих глаз видит, что на земле остается еще столько живых! И эта мысль терзала его душу неизъяснимой завистью.