Земля, одержимая демонами. Ведьмы, целители и призраки прошлого в послевоенной Германии
Шрифт:
В начале XX в. самолеты еще не были изобретены. В те времена лишь немногие могли предвидеть, что через несколько десятков лет можно будет с воздуха сровнять с землей огромные города. Немногие были способны представить, что единственной бомбой можно уничтожить все живое в большом городе, оставив лишь призрачные следы некогда живых созданий, – или сделать людей «ни живыми, ни мертвыми», «подобием ходячих привидений», как это произошло в Хиросиме [7] . Научная фантастика стала реальностью. Немецкий философ, психолог и психиатр Карл Ясперс, противник нацизма, надеялся, что наука сможет искупить грехи после войны, после атомной бомбы и нацистских медицинских экспериментов. Однако даже он признал в 1950 г., что «положение человека на протяжении тысячелетий оставалось относительно стабильным по сравнению со стремительным движением, подхватившим человечество в настоящее время вследствие развития науки и технологий и влекущим его неведомо куда» [8] .
7
Robert Jay Lifton, «On Death and Death Symbolism: The Hiroshima Disaster», The American Scholar 34:2 (Spring 1965): 259.
8
Karl Jaspers, «Is Science Evil? Answering the Attack on Modern Knowledge and Technology», Commentary, March 1, 1950.
В побежденной Германии проблема познания мира стояла особенно остро. Страна даже не вышла из войны единым государством, если под «государством» понимается суверенный субъект с собственным правительством, чиновничьим аппаратом и армией, собственной
9
Richard Bessel, Germany 1945: From War to Peace (New York: Harper-Collins, 2009), 178.
10
Clemens Escher, «Deutschland, Deutschland, Du mein Alles!» Die Deutschen auf der Suche nach einer neuen Hymne, 1949–1952 (Leiden: Sch"oningh, 2017), 27–28; Peter Limbach, «Trizonesien-Lied sorgte 1949 f"ur Aufregung», K"olner Stadt Anzeiger, November 5, 2004. Доступно онлайн:April 3, 2018.
11
Olick, In the House of the Hangman, 65–94.
Общее чувство неопределенности висело над бывшим немецким государством – и не только потому, что его правительство было обезглавлено, мощная экономика сведена к бартеру, а управление жизнью общества почти полностью контролировалось иностранными армиями. Изменилось все то, что еще более непосредственно воздействовало на людей в их повседневном существовании. Слова и идеи, символы и формы приветствия, даже жесты, которыми немцы свободно пользовались вчера, стали запретными сегодня. Почти буквально из-под ног каждого ушла земля: летом 1945 г. союзники собрались в Потсдаме и договорились перечертить карту Европы, лишив Германию ее территорий к востоку от Одера и Нейсе. В последующем вихре событий от 12 до 14 млн немцев из разных частей Восточной Европы, в том числе из общин, существовавших со времен Средневековья, бежали или были изгнаны, иногда с большой жестокостью: люди уходили из своих городков и деревень и оставались без крова [12] . Фольклорист Вилль-Эрих Пойкерт беженцем покинул родную Силезию. После разгрома страны и опыта бегства он понял, что «рациональное и причинно-следственное мышление… уже несостоятельно» в его научной деятельности. Он задавался вопросом, чем это вызвано: возможно, тем, что «наша империя раздроблена и мы стоим, увязнув во тьме, и ничто больше не имеет значения, кроме одного – собрать урожай зерновых» [13] .
12
R. M. Douglas, Orderly and Humane: The Expulsion of the Germans After the Second World War (New Haven: Yale University Press, 2012), 1.
13
Will-Erich Peuckert, Hochwies: Sagen, Schw"anke, und M"archen (G"ottingen: Schwartz, 1959), vii.
Миллионы погибли. Миллионы сгинули и пропали, так и не вернувшись домой. Миллионы оставались заключенными в лагерях для военнопленных по всему миру. Миллионы лишились всего ради дела, о собственной поддержке которого, похоже, даже не помнили. «Нам вдруг пришлось признать, – вспоминал один человек, – что все, что мы совершали, зачастую с большим энтузиазмом или из чувства долга, – все это было напрасно» [14] . Разгром, оккупация и утраты лишь усугубили потребность в ответах. Что стало причиной поражения? Кто виноват?
14
Thomas A. Kohut, A German Generation: An Experiential History of the Twentieth Century (New Haven: Yale University Press, 2012), 182.
Социальное отчуждение и дезориентация стали обостряться еще до окончания войны. В 1945 г. в отчете СД (Sicherheitsdienst, подразделение контрразведки Schutzstaffel, или СС) [15] описывались охватившие людей чувства «скорби, подавленности, ожесточения и растущей ярости», порождаемые «глубочайшим разочарованием из-за того, что доверие было оказано недостойным». Эти ощущения были особенно выраженными, отмечалось в отчете, «у тех, кому эта война не принесла ничего, кроме самопожертвования и труда» [16] . В последние месяцы боевых действий немцы сражались не только с армиями союзников на родной земле, но иногда и друг с другом. Около 300 000 или больше неевреев, жителей Германии, были казнены правящим режимом за государственную измену, дезертирство или пораженческие настроения. Решившие выйти из схватки порой оканчивали жизнь в петле с висящей на шее табличкой «Трус» [17] . Подобные акты «местного правосудия», особенно в небольших селениях и пригородах, едва ли могли быть забыты после войны, даже если негодованию трудно было найти выход [18] .
15
Нем.: «служба безопасности», «охранный отряд». – Прим. пер.
16
«Bericht aus Akten der Gesch"aftsf"uhrenden Reichsregierung D"onitz von Ende M"arz 1945», в кн.: Heinz Boberach, ed., Meldungen aus dem Reich, 1938–1945, Band 17 (Herrsching: Manfred Pawlak, 1984), 6738.
17
Michael Geyer, «There Is a Land Where Everything Is Pure: Its Name Is Death: Some Observations on Catastrophic Nationalism», in Greg Eghigian and Matthew Paul Berg, eds., Sacrifice and National Belonging in Twentieth-Century Germany (College Station, TX: Texas A&M University Press, 2002), 125; см. также: Sven Keller, Volksgemeinschaft am Ende: Gesellschaft und Gewalt, 1944–45 (Munich: Oldenbourg Vlg., 2013); Michael Patrick McConnell, «Home to the Reich: The Nazi Occupation of Europe's Influence on Life Inside Germany, 1941–1945» (PhD dissertation, University of Tennessee, Knoxville, 2015).
18
Thomas Brodie, «German Society at War, 1939–45», Contemporary European History 27:3 (2018): 505.
Представьте, что вы живете в маленьком городке, где вашим семейным врачом после войны является тот самый доктор, который рекомендовал нацистскому государству вас стерилизовать. Подобные счеты свести невозможно; такие утраты остаются невосполнимыми [19] . Повседневную жизнь многих людей отравляли обман и предательство. Лежа ночами без сна, люди гадали, что случилось с их близкими, пропавшими во время войны. Некоторые вспоминали, как у них на глазах уводили соседей-евреев, и даже если тогда они не вполне понимали, что происходит, то поняли потом. Некоторые семьи в войну усыновили детей, сирот, как им было сказано, возможно, из Польши или Чехословакии. Однако некоторые, безусловно, спрашивали себя в мрачные моменты, кто были родители их ребенка и что с ними сталось. Во время войны люди покупали
19
H. Kretz, «Folgen der Sterilisation: Zur Frage der Entsch"adigung Zwangssterilisierter nach dem Bundesentsch"adigungsgesetz», Medizinische Klinik: Die Wochenschrift f. Klinik u. Praxis, 62. Jhg., II. Halbjahr 1967, 1301.
20
Franziska Becker, Gewalt und Ged"achtnis: Erinnerungen an die nationalsozialistische Verfolgung einer j"udischen Landgemeinde (G"ottingen: Schmerse, 1994); Frank Bajohr, «Arisierung» in Hamburg: Die Verdr"angung der j"udischen Unternehmer, 1933–1945 (Hamburg: Christians, 1997), 331–38.
Немецкий язык славится лексической выразительностью. Schicksalsgemeinschaft [21] – этим словом в войну описывалось товарищество, предположительно объединенное общей судьбой. Сегодня историки сходятся на том, что этот термин был, в общем, изобретением нацистской пропаганды [22] . Безусловно, после 1945 г. немецкое общество демонстрировало никоим образом не единое чувство общинного и взаимного опыта, а разрушенное доверие и распад нравственных скреп. В Третьем рейхе доносительство было образом жизни. Государство поощряло граждан стучать на любого, подозреваемого в малейшей нелояльности, и отправляло многих в концентрационные лагеря, зачастую на смерть [23] . О человеке могли донести в гестапо за такую вроде бы мелочь, как прослушивание иностранного радио. Память о таком опыте и у предавшего, и у преданного не могла быстро развеяться. Александр Мичерлих, врач-психиатр, ставший впоследствии одним из самых видных и уважаемых общественных критиков Федеративной Республики Германия, описывал необъяснимый «холодок, пронизавший отношения между людьми» – «космического масштаба», сопоставимого с «глобальным изменением климата» [24] . В ходе опроса общественного мнения 1949 г. немцев спросили, можно ли доверять большинству людей. Девять из десяти ответили «нет» [25] .
21
Сложное слово, составленное из понятий «судьба, жребий» и «сообщество, товарищество, единство». – Прим. пер.
22
Neil Gregor, «A Schicksalsgemeinschaft? Allied Bombing, Civilian Morale, and Social Dissolution in Nuremberg, 1942–45», The Historical Journal 43:4 (2000); and Haunted City: Nuremberg and the Nazi Past (New Haven: Yale University Press, 2008).
23
Robert Gellately, Backing Hitler: Consent and Coercion in Nazi Germany (Oxford, UK: Oxford University Press, 2001).
24
Alexander Mitscherlich and Fred Mielke, Doctors of Infamy: The Story of the Nazi Medical Crimes (New York: Henry Schuman, 1949), 151.
25
Leo P. Crespi, «The Influence of Military Government Sponsorship in German Opinion Polling», International Journal of Opinion and Attitude Research 4:2 (Summer 1950): 175.
Очень многое из того, что мы знаем о мире, приходит к нам из вторых рук: от родителей, друзей, учителей, из СМИ; в значительной мере мы принимаем это на веру. Например, по словам историка науки Стивена Шейпина, мы можем «знать» состав ДНК, не проверив эту информацию лично. В этом смысле знание и доверие связаны. Чтобы «что-то знать», нужно доверять другим людям как коллективному свидетелю общей реальности, а также институтам, поставляющим данные, которые обусловливают повседневное существование. Общество как таковое можно уверенно описать как систему широко распространенных взглядов на то, как функционирует мир; взглядов, которые подводят фундамент под повседневную жизнь, придают ей смысл и преемственность [26] . Однако доверие не данность и не аксиома: оно исторически специфично, а значит, по-разному формируется в разных обстоятельствах [27] .
26
Steven Shapin, A Social History of Truth: Civility and Science in Seventeenth-Century England (Chicago: University of Chicago Press, 1994), 8–41; Mary Douglas, Rules and Meanings (Harmondsworth: Penguin, 1973).
27
Peter Geschiere, Witchcraft, Intimacy, and Trust: Africa in Comparison (Chicago: University of Chicago Press, 2013), 32–33.
В Германии после Второй мировой войны даже основные факты повседневности не всегда поддавались простому или однозначному объяснению. По крайней мере до 1948 г. преобладал черный рынок и еда часто оказывалась фальсифицированной [28] . Что это – кофе или цикорий? Мука или крахмал? Даже в простейших вопросах все было не вполне тем, чем казалось. Многие годы после войны существовали официальные документы, по-прежнему упоминавшие «Германский рейх» или составленные людьми, казалось сомневающимися, входят ли еще в «империю» части страны, отошедшие Польше [29] . Нравственная сумятица побуждала «трактовать факты так, словно это не более чем мнения» [30] . Как размышлял немецкий прозаик В. Г. Зебальд, «молчаливое соглашение, в равной мере обязательное для каждого», попросту сделало запретным обсуждение «подлинного масштаба материального и нравственного крушения, в котором оказалась страна» [31] .
28
Alice Weinreb, Modern Hungers: Food and Power in Twentieth-Century Germany (New York: Oxford University Press, 2017), 99.
29
См., напр.: Staatsarchiv M"unchen (далее StAM) Staatsanwaltschaften 3178/1, документ, подготовленный для Auslands Strafregister Berlin по запросу «unbeschr"ankt [sic] Auskunft "uber Bruno Gr"oning», где Данциг отнесен к Земле «Ostpreussen» – название перечеркнуто розовым карандашом, поверх написано «Polen».
30
Hannah Arendt, «The Aftermath of Nazi Rule: Report from Germany», Commentary 10 (October 1950): 344.
31
W. G. Sebald, On the Natural History of Destruction, trans. Anthea Bell (New York: Modern Library, 2004), 10.
Некоторые основные истины были слишком токсичны, чтобы хотя бы признать их, тем более обсуждать. Философ Ханс Йонас молодым человеком бежал в 1933 г. из нацистской Германии в Палестину, где вступил в Еврейскую бригаду. Его мать осталась в Мёнхенгладбахе, родном городе семейства, в Рейнской демилитаризованной зоне. Она была убита в Аушвице. Вернувшись в 1945 г., Йонас посетил родной дом на Моцартштрассе, поговорил с новым владельцем. «Как ваша мать?» – спросил тот. Йонас ответил, что ее убили. «Убили? Кому понадобилось убивать ее? – засомневался мужчина. – Никто не поступил бы так со старушкой». «Ее убили в Аушвице», – сказал ему Йонас. «Нет, не может быть, – ответил домовладелец. – Бросьте! Нельзя же верить любому слуху!» Он обнял Йонаса: «То, что вы рассказываете об убийствах и газовых камерах, – это лишь отвратительные россказни». Затем мужчина заметил, что Йонас смотрит на красивое бюро, принадлежавшее его отцу: «Хотите его? Хотите его забрать?» Йонас был возмущен. Он ответил «нет» и быстро ушел [32] .
32
Hans Jonas, Memoirs, ed. Christian Wiese, trans. Krishna Winston (Waltham, MA: Brandeis University Press, 2008), 135.