Земля-пустыня

Мацумото Сэйте

В машине Соэде вдруг пришло в голову, что и Мурао, и Таки, словно сговорившись, ничего не хотели рассказывать о смерти Ногами. Мурао отделался шуткой, так больно уколовшей Соэду, а Таки, по существу, отказался с ним разговаривать, причем сделал это с ледяной вежливостью.

Почему они оба так старательно избегают разговора о смерти Ногами? Соэда вдруг с особой силой почувствовал необходимость докопаться по истины.

5

Соэда позвонил Кумико. Трубку взяла ее мать.

— Что-то вы

давно у нас не появлялись, — сказала она. — Я уже начала беспокоиться, не случилось ли чего.

— Много работы в газете. А Кумико дома?

— К сожалению, нет. Ее пригласили в гости. Сказала, что вернется не поздно. У вас к ней что-нибудь срочное?

— Нет, просто хотел узнать, как у нее дела.

— Может быть, заглянете к нам вечером? К тому времени и Кумико возвратится.

— Спасибо, — поблагодарил Соэда. Он действительно рад был бы повидать Кумико. Теперь, когда он окончательно решил узнать все связанное со смертью ее отца, ему особенно хотелось почаще с ней встречаться, хотя он и понимал, что ничего нового она об отце не скажет.

Когда он подъехал к дому Ногами, уже было темно. У дверей его встретила Такако.

— Входите, я вас давно поджидаю, — приветливо сказала она, провожая его в дом.

Соэда снял ботинки и вошел в гостиную.

— К сожалению, Кумико еще не пришла, — сказала Такако, ставя на столик чайные чашки.

Соэда уже бывал в этом доме, но вечером пришел впервые, и, поскольку Кумико все еще не было, чувствовал себя неловко.

— Располагайтесь поудобней, думаю, она скоро придет, — сказала Такако, догадавшись о его состоянии.

— Откровенно говоря, я сегодня нарушил ваш покой не только из-за Кумико. У меня и к вам есть дело, — сказал Соэда, отхлебнув из чашки.

— Интересно, что это за дело? — улыбаясь, спросила Такако, ставя чашку перед собой.

— Может быть, моя просьба покажется вам странной, но мне хотелось бы взглянуть на почерк вашего мужа. С тех пор как я узнал об открытии Сэцуко в Наре, мне это не дает покоя…

— Пожалуйста, — с готовностью сказала Такако. — Муж любил писать кистью. Обычно он клал красный коврик, расстилал на нем бумагу и писал, а я растирала тушь.

Она вышла из гостиной и вскоре вернулась, неся свернутую в трубку бумагу.

— Вот, это написано еще не так красиво, но тоже выразительно, — сказала она, осторожно расстилая перед Соэдой полоски бумаги. Тщательность и осторожность, с которой она это делала, свидетельствовали о почтительных чувствах, какие она испытывала к покойному мужу. Она радовалась лишней возможности прикоснуться к тому, что составляло частичку ее воспоминаний о дорогом человеке.

Соэда взглянул на исписанные листки. В самом деле, своеобразный почерк, ни с каким другим не спутаешь, подумал он.

Каллиграфия была любимым увлечением мужа, — сказала Такако. — Вам, кажется, не понравилось?

— Нет, что вы! Просто необычна форма иероглифов. Чем-то они привлекают, но в то же время не вызывают чувства сопереживания, что ли, — уж слишком четко они выведены.

— Вины мужа здесь нет. Просто

он следовал образцам китайского каллиграфа. Муж не раз говорил, что ему нравится подражать этому каллиграфу, в его иероглифах, мол, отражается суть религии дзэн. Я же, сколько ни глядела, ничего такого в них не находила, за что меня муж даже поругивал… Но объясните все же, господин Соэда, почему вы принимаете близко к сердцу все, что касается моего мужа? — спросила Такако.

— В конце войны ему пришлось усиленно работать на дипломатическом поприще в нейтральной стране. А меня это интересует. Если бы он в полном здравии вернулся на родину, представляете, как много интересного он мог бы рассказать.

— Верно. А знаете, муж очень любил посещать древние наши храмы. Да и к литературе у него было влечение. Он рассказывал, что в юности принимал участие в издании студенческого журнала. Как видите, и перо и кисть были ему не чужды, и если бы он вернулся в Японию, возможно, и описал бы свою жизнь за границей.

— Уверен, что была бы интереснейшая книга. И очень нужная! — подхватил Соэда.

В самом деле, до сих пор не опубликовано ни одной книги о деятельности японских дипломатов накануне поражения, которую написал бы очевидец, находившийся в тот период в нейтральной стране, подумал Соэда.

— Судьба вашего мужа, — продолжал он, — натолкнула меня на мысль попытаться изучить деятельность японских дипломатов в конце войны. Мне кажется, что их работа заслуживает внимания.

Отчего же и Мурао, и Таки всячески старались избегать разговора о деятельности Ногами, думал Соэда. Стоило мне завести о нем разговор, как лица их каменели. Вот передо мной сидит его вдова, мы говорим о ее муже, но лицо у нее какое-то просветленное. Наверно, это различие в выражении лиц проистекает из того, что те двое знают всю правду о смерти Ногами, а Такако остается в неведении.

— Странно, Кумико все еще нет — забеспокоилась Такако, глядя на часы. — Вы уж извините нас, ведь вы специально приехали с ней повидаться.

— Ничего страшного — сказал Соэда. — С Кумико я смогу встретиться в другой раз, а вас позвольте поблагодарить за доставленное удовольствие увидеть каллиграфию вашего мужа.

Когда-нибудь я обязательно доберусь до истины, думал Соэда, но об этом пока ничего не надо говорить Такако. Что-то со смертью Ногами не так, что-то не так…

— Конечно, у вас с Кумико будет еще немало возможностей повидаться. Кстати, господин Соэда, любите ли вы театр?

— Какой?

— Например, Кабуки. Нам прислали два билета. Может быть, пойдете с Кумико послезавтра вечером?

Мать проявляет естественную заботу о дочери, решил Соэда. Такако и впрямь, думая о будущем дочери, была довольна таким женихом, как Соэда.

— Дня два назад эти билеты неожиданно прислали из министерства иностранных дел. До сих пор ничего подобного не случалось, и я очень удивилась, получив билеты. А Кумико обрадовалась и настаивает, чтобы я пошла. Но я не особенно люблю Кабуки и хотела бы предложить вам пойти с Кумико.