Земля — Сортировочная (сборник)
Шрифт:
«Вот и приехали!.. — подумал Маза. — Щелпизм плюсуем к ненаписанному роману, и являются ведьмы, Тимофеи Улыбки с улыбками и все прочее…»
— Эй, вы почему не набрасываетесь на землянику жадно и алчно? — издалека спросил Барабанов.
— Уходи, Свинья, с моей делянки!.. — закричал из–под его ног ползающий там Витька. — Встал прямо на ягоды!..
— Я не дурак, чтобы на ягоды вставать. Я рядом стою, да будет тебе известно, и кушаю их сбоку, аккуратно.
— Безнравственно жрать ягоды, найденные человеком, которого ты в душе ненавидишь.
— Ты,
Свинья и Витька углубились в препирательства. Спор их все ожесточеннее касался вопроса критериев нравственности и глупости.
— Что это у тебя, Николай, за царапины на груди? — спросил Внуков, подходя поближе вместе с Ричардом.
Эти царапины Николай заработал утром, когда за ЛЭП ломал для Мазы и зелья семилетний сухостой.
— Медведь задел, — разъяснил Николай Марков. — Я стремительно убегал, а он задел тяжелой когтистой лапой.
Ричард недоверчиво фыркнул.
— Как же он тебя по груди задел, если ты убегал? — удивился Внуков.
— Он сзади и поцарапал, — мрачно ответил Маза. — Только на неприличном месте. Это место Николай не мог показать, поэтому точно так же себе грудь расцарапал.
Ричард сразу понял, как ловко его выставили дураком, и на глазах его блеснули слезы.
На биостанцию они возвращались той же дорогой. По одну сторону плотины светилась туманная гладь водохрана в сиреневой тени и кричали речные птицы в валунах, по другую к знойному мареву над долиной примешалась сигаретная синева начинающею сгущаться вечера. Облачный дредноут теперь переплыл полнеба и висел на юге. На шоссе Маза увидел возвращающуюся с купанья Таньку–ведьму, с полотенцем вокруг талии и в кепи. Оставив друзей, он нагнал ее и пошагал рядом.
— Почему молчишь? — спросил он.
— Стихи сочиняю, — ответила Танька.
— Прочитай, — попросил Маза. Танька не стала ломаться:
— По песчаному карьеру бегают собаки
И валяются на солнце рыжим брюхом вверх.
В небеса ныряют птицы, и в седой папахе
Доживает одуванчик свой короткий век.
Мимо поля, мимо сада наш автобус дачный
Прочь из города, из ада, где давным–давно
Лето нежится на крышах, голуби кудахчут
И идет в кинотеатрах скучное кино.
А за городом, знакомым, точно «буки–веди»,
По ночам, как будто вздохи, травы шелестят,
Звезды прыгают с подножек поездов–созвездий,
Одуванчик шлет куда–то боевой десант.
Там, на воле, встретит ветер, зацелует платье,
Солнце спустится с престола к светлому крыльцу.
Со всего разбега кинусь к озеру в объятья
И прижмусь к его родному, мокрому лицу.
И того, к кому летела и кого любила,
Я увижу в сизых буклях облачных седин:
Рыжий клоун августейший, Августин мой милый,
Конопатый император солнечных долин.
— Вот так! — после паузы сказала Танька и, не прощаясь,
Маза и источник времени
Уже примерно час мы с Танькой идем по лесу на Источник Времени. Лес сосновый, чистый, светлый, наполненный изменчивым лунным дымом, словно опутанный паутиной. Мы шагаем по пояс в папоротнике по корням и шишкам. В небе несутся рваные, полупрозрачные, клочковатые облака. За ними то разгорается, то меркнет большая–большая луна. Она такая большая, что кажется, будто она приблизилась к Земле, и деревья, подчиняясь ее сияющему тяготению, потянулись к ней.
— Фляжку не посеял? — спрашивает Танька.
Я трогаю пузатую армейскую фляжку в брезентовом чехле, засунутую в карман штормовки, и говорю:
— Нет. А что, Тань, время жидкое, что ли?..
Танька не отвечает.
— Стой! — вдруг восклицает она, резко останавливается и тормозит меня: — Что там впереди видишь?..
Робея, я всматриваюсь в сумрак, но вижу только круглую и чистую, будто подстриженную, поляну, а посреди нее — шарообразный куст. Больше ничего нет, но мне становится тревожно. Я делаю шаг вперед, и Танька вцепляется в меня.
— Куда поперся, идиот!.. — шипит она. — Эта поляна — дикая, замотает — костей не собрать!.. Кто на нее выйдет — про все забывает, так и чешет без остановки, пока не сгинет в лесах, если на людей не наткнется!..
— А обойти ее?.. — шепотом спрашиваю я, и в горле сухо.
— Обойти… — ворчит Танька. — Она блуждающая, понимаешь?.. Может, она за нами охотиться начнет?.. Как вывернется под ноги — и все, финиш…
Мы до сих пор стоим у сосны.
— Ладно… — Танька машет рукой. — Авось…
Нам повезло, авось не подвел. Лишь один раз далеко в стороне мы увидели прогал в сосновых кронах. И снова мы шагаем по серебряным папоротникам.
Вот впереди сверкает река, и мы выходим на невысокий, но крутой обрывчик, заросший маленькими елочками. Река лежит перед нами антрацитово–черная, неподвижная, лакированная. Лунный диск плавает на ее поверхности. Смутное небо сводом перекрывает вышину. Мне дико и неуютно.
Танька выводит меня к тому месту, где раньше стоял Багарякский мост. Мост сгорел много лет назад, но из воды еще скалятся черные, изуродованные сваи.
— Нам на тот берег, — говорит Танька.
— Полетим? — с готовностью спрашиваю я.
— По мосту пойдем, — отрезает она.
— А ведь моста–то и не хватает…
— Дурак! — злится она. — Смотри!
И в воде я вижу отражение моста — подгнившие бревна, разъехавшиеся доски настила…
— Смотри на отражение и иди, — поясняет Танька.
Мы робко, шатко, глядя под ноги, всходим на мост и продвигаемся над рекой.
Выйдя на берег, по обветшалой дороге сквозь чахлый ельник поднимаемся в гору. Скелеты деревьев то и дело пересекают наш путь. Чаща вокруг тесная, непролазная, спутанная, страшная. Местами она пробита белыми, с поволокой, валунами, которых встречается все больше и больше, и они мерцают и искрятся изломами.