Земля зеленая

Упит Андрей Мартынович

Но все это проплывало мимо ушей как бы откуда-то издалека. На усадебной дороге Межавилков хозяин Бривиней услышал нечто другое, только не верил себе, не мог и не хотел верить. Это было нестерпимо страшно. Все, все, только не это!..

По шагов за двадцать до столба по всему телу Ванага — с головы до ног — побежали пылающие, жалящие искры — теперь он хорошо слышал, уши раздирал страшный, тягучий, будто из-под земли вырвавшийся стонущий рев. Это было не мычание коров. Прошлым летом так прозвучала лопнувшая у Маленького Андра дудка из ольховой коры…

Хозяин Бривиней свернул с дороги — напрямик через вспаханное поле Межавилков, к своему горевшему хлеву. Забыл, что здесь канава, споткнулся, с головы слетела шапка. Падая на землю, застонал. «Проклятые!.. Коров не выгнали из хлева!.. Скот живьем

горит…» На миг ошеломленный ударом о землю, он, как во сне, услышал общий крик толпы, который вместе с гулким треском горевшего строения перекатился за реку и залетел так далеко, как далеко доходил отблеск пожара.

Когда он встал и поплелся дальше, беготня и шум наверху уже унимались. Огонь горел спокойно, чуть колыхаясь и деловито потрескивая, от взвившегося клуба искр все еще медленно падали на землю большие светлые звезды. Все затихло, но у Ванага в ушах звенело, в голове стоял жуткий звук лопнувшей ольховой свирели. С дивайского моста можно было разглядеть груды камней посреди двора и людей, которые при отблеске пожара выглядели белыми, точно осыпанными снегом. Несколько человек сновали по откосу, их силуэты против света были черными, за ними метались длинные, причудливо пляшущие тени.

На горе, у риги, слышались голоса женщин и детей, там сгоняли разбежавшийся скот. Ошалевший, отбившийся от других поросенок, жалобно хрюкая, лез к огню, чужая женщина схватила хворостину и безжалостными ударами отогнала его прочь. Силис, держа за гривы, отводил в бывший хлев испольщика пойманных коней — серого и вороного. Со Стекольного завода примчалась пожарная дружина с насосом. Быстро прорубили на реке прорубь, но рукав оказался чересчур коротким. Потом, когда пламя уже не вырывалось из стен, а поднималось кверху, четыре стеклодува устроились со своей машиной у колодца, трое качали, а четвертый, защищая одной рукой глаза, направлял в огонь струю воды. Три или четыре женщины таскали воду ведрами из проруби и поливали начавшую было тлеть поленницу дров.

Люди толпились близ огня, насколько позволял жар. Одни сидели на камнях, другие взобрались на груды камней и смотрели на огонь, у всех напряженные, испуганные лица. Хозяйка Бривиней опустилась на землю и, склонив голову, обеими руками рвала на себе волосы. Старая хозяйка Озолиней и Осиене нагнулись над нею, но не знали, как утешить. Вецкалач отошел в сторону, разводя руками с растопыренными пальцами; он что-то шептал старому Бите из домика Лауски. Тот слушал, подняв бородку, мигая широко раскрытыми глазами. Заметив Ванага, они разошлись и смешались с толпой.

Сгорбившись, не спуская глаз с огня, Ванаг подошел поближе. Изредка, когда пламя раздавалось в стороны, среди горевших бревен под развалинами рухнувшего потолка виднелись распухшие туши, словно три огромных, в кучу сваленных дымящихся мешка. Хозяин Бривиней подошел поближе, чтобы удостовериться, точно еще сомневался, точно не знал всего так же хорошо, как и все остальные. Осис посмотрел бесконечно грустно и сочувственно, но сейчас это не имело никакого значения. Обдавало жаром все сильнее, казалось, начали дымиться волосы. Его оттолкнули, кто-то преградил ему путь. Это был Екаб, в одной рубашке, с оторванным рукавом, с вымазанным сажей лицом. Когда он, удерживая отца, поднял свою черную лапу, с нее капала кровь — лопнул чирей.

Ванага подхватили под мышки, словно пьяного, и увели в дом. Он бросился на кровать и зарылся лицом в подушку. Все же слышалось сдержанное потрескивание огня и тихий говор людей. Где-то далеко, должно быть у риги, прозвучал резкий повелительный окрик Анны Смалкайс. Кто-то вошел в комнату и говорил, кажется, успокаивал и предлагал ему что-то. Ванаг перевернулся на бок. Спрогиене подала ему стакан холодной воды. Он взял и хотел пить, но сделал только два глотка, стуча зубами о стекло, стакан вывалился из рук и со звоном покатился по полу.

— Ничего, — сказала Спрогиене, — такое толстое стекло легко не разобьется… Несчастье не так уже велико. Свиньи сами выбежали из хлева, как только открыли двери загородки, теперь роются в мякине под навесом риги, а поросят Маде собирает в Межавилках. Коровы и овцы сейчас в риге, лошадей Силис завел в бывший хлев испольщика, пегую лошадь со звездочкой сын кузнеца только что привел

из Викулей, нашли и принесли даже шапку хозяина. Только две овцы с весенними ягнятами и старая, хромая… И тех Екаб вытащил было за ноги, но они, как ошалелые, кинулись обратно, а тут повалилась крыша, и больше ничего нельзя было поделать. И безрогую Думалю с обеими телками тоже выгнали бы, тогда еще и Земит был в хлеву, но, как назло, у Ешки сломался нож, пальцами он не смог распутать привязи. Думаля — немолодая корова, девять телят, потеря небольшая. Телок, конечно, жалко… И как мычали, как страшно мычали… еще теперь отдается в ушах…

У хозяина Бривиней тоже отдавалось в ушах… Когда Спрогиене вышла, Бривинь опять повернулся лицом вниз и прижался ртом к мокрой подушке. И застонал, будто его душили. Нет, это был не стон, — так прозвучала лопнувшая дудка из ольхи…

Целый день еще дымились обгорелые бревна. Когда Ванаг, наконец, встал и вышел осмотреть пожарище, сгоревшую скотину уже убрали. Он обошел свежезасыпанные ямы внизу у Диван и, как на грех, посмотрел на реку. У проруби стояли вымазанные в крови дровни, должно быть для того, чтобы батрачки смыли с них кровь. Ванагу сделалось дурно, начало колоть под ложечкой и так закружилась голова, что он с трудом удержался на ногах. Лизбете его не узнала — глаза глубоко ввалились в темные орбиты, а борода побелела, как у покойного старого Бривиня.

4

У Цинисов, в айзлакстских Лейниеках, детей не было, вероятно поэтому оба они и были такие тихие, немного печальные и необычайно ласковы к чужим детям. Оба мальчика и девочка Григула больше жили в Лейниеках, чем дома. На это были свои причины. Дети большие себялюбы, их дружба и привязанность обычно склоняются в ту сторону, откуда может что-либо перепасть. А в Лейниеках им перепадало достаточно.

Григулы имели сад с яблонями, по деревья еще молодые и не цвели ни разу. В Лейниеках росли только три старых яблони и так близко от домика, что ветви лежали на крыше. Осенью яблоки падали к самым дверям, утром открывать двери приходилось осторожно, чтобы не раздавить плоды. А раздавить их было легко: яблоки крупные, зрелые и такие наливные, что, падая на утоптанную дорожку, иногда лопались сами. Яблоки и были главной причиной большой привязанности детей Григулов к старым Цинисам. Эту дружбу сами дети ценили так высоко, что без всяких разговоров зачислили в свое имущество все три яблони со всеми плодами, выделили каждому по яблоне, и часто дрались, не в силах мирно решить, кому принадлежит упавшее яблоко. На том же основании они завладели и двумя огромными кустами смородины у хлева; ягоды созревали, становились ярко-красными уже в середине лета. У Циниса из Лейниеков на берегу Даугавы за скобу, вдолбленную в камень, на цепи была привязана лодка; во время метания икры лососями он выезжал ловить их на середину реки, где была отмель. Детей с собой не брал, зато по воскресеньям катал их на лодке, иногда перевозил на другую сторону, где рос Курземский сосновый лес, спускавшийся к самой реке: он казался таинственным и чужим, потому что на видземской стороне сосны не росли.

Дружба между соседями была так крепка и отношения настолько просты, что хозяйка Григулов, не найдя дома детей, подходила к обрыву и кричала вниз:

— Хозяйка Лейниеков! Не у вас ли мои сорванцы! Пусть бегут домой — отец привез портного, Юрке надо штанишки скроить.

— Пойду погляжу, где-нибудь тут найдутся, — отвечала Циниете.

Но не только добродушный характер Цинисов и любовь к детям сблизили их с соседями, были и более глубокие причины.

Бездетные Цинисы владели Лейниеками — самым захудалым хуторком во всей волости: шестьдесят пурвиет бесплодных известняков и только одно пахотное поле на взгорье, спускавшееся к ложбине. Урожаи были скудные, но отец хозяйки прожил тут всю свою жизнь, посадил три яблони, ловил лососей и платил арендную плату старой барыне. Женившись на дочери хозяина Лейниеков и взяв хутор в свои руки, Цинис тоже ловил лососей и относил их молодой барыне. Нужда не убавилась, но и с голоду не умирали. И эта жизнь второго поколения была тоже почти прожита. Даже мысленно Цинисы не могли допустить, чтобы Лейниеки перешли в чужие руки, это было бы позором и преступлением — какую память о себе они оставили бы на свете?