Земная печаль
Шрифт:
В поле перед Мишей лежат жнивья — в тишине, как золотистые покровы. Светящейся сеткой протянулись тоненькие паутинки, и в воздушном просторе, по полям, у перелесков разбросаны деревни. Над головой облачка; повсюду вдалеке беззвучные возы с овсяными снопами; они ползут едва заметно, как далекие жуки, а под ногой слабо ломаются слюдяно–золотые колосики. Доходя до нетронутых крестцов, Миша ложится и слушает, как молчит горизонт в солнечном дыму.
На дороге фигура женщины; сразу он узнает ее — это жена, рыжевато–сияющая Лисичка. Издали он улыбается ее плавному телу на длинных ногах; она мягко ступает ими, потом весело подхватывает юбку и, как милый
А она обнимает его и целует в лоб, блистая, со славным, солнечно–полевым и радостным запахом. Ему кажется, будто пахнули горячей воздушной волной.
— Нынче никого нет, все уехали! Мы одни, без хозяев, как птицы! Миша, Миша, понимаешь? — И она вьется, вьется вокруг, как золотистое облако.
Миша берет ее за талию; и правда, ему кажется, что она может сейчас опять побежать, поплыть по воздуху…
— Мой дорогой, не торопитесь улетать!
Она тоже обнимает его, и они идут. Нет хозяев, людские пусты, только липы, напоенные летом и золотом, в молчании слушают что-то; далеко на горизонте ползут возы с поблескивающими снопами, сторож Клим все сидит и о чем-то думает в своем парадизе [79] .
79
Рай; блаженное состояние (франц.).
Миша с Лисичкой минуют старый пруд, в нем тепло зеленеет вода, и кажется, если уйти под поверхность, сразу опустишься в полусказочную тину.
За садом на скамеечке они садятся. Золотой приятель — солнце — смотрит прямо на них; он теперь ниже, и его лучи любовней. Лисичка снимает шляпу, и в рыжеватых ее волосах сразу зажигается сияние; оно охватывает голову волнистым кольцом и мягко обтекает по контурам тела, точно лаская его.
— Я устала! Я засну.
В глазах ее бегают те же чудесные световые зайки, Миша кладет ее голову себе на колена, а она вытягивается во всю длину на скамье. Он щекочет ей лоб травинкой, и она смолкает.
Лисичка спокойно и невинно спит. Острое личико ее тонет в свете, только на глаза Миша навел тень коленкой. И в этих ласково–воздушных поцелуях он видит все маленькие и жалкие пушинки на ее лице, что отливают теперь теплым золотом. Под ними ходит и играет кровью нежно–розовая кожица, как живодышащее существо; и мельчайшие родинки, поры, жилки пронизаны какой-то особенной жизнью. Миша с любовью глядит на большое тело Лисички, и она кажется ему обаятельной, светло–солнечной рыбой, каких нет на самом деле; в ней должна быть сияющая влага и кораллово–розовая кровь, тоньше и легче настоящей.
Он снимает фуражку. Потоки света заливают его. Голова делается теплей, и все вокруг начинает течь в медленном движении. Миша улыбается. Оперев голову на руку, он неподвижно смотрит на тонкие паутинки, что одели сеткой скат и бегут к нему своими переливами. Это похоже на золотистый призрачный ковер, тянущийся откуда-то издалека, чуть не с неба.
«Хорошо идти по нем, неслышными шагами, взбираться выше, к тем облакам, плавным купам в небе».
И ему кажется, что воздушные сверкающие бабочки вьются по этому пути, ласкаясь крыльями.
Время идет.
Лисичка блаженно бормочет во сне и вдруг — тонкая, заспанная и прозрачная — вскакивает и глядит. Потом
— Я заспалась, — кричит Лисичка, — я ничего не понимаю! Как пьяная! Миша, смотри, свет, свет, я пьяна светом!
И она дышит лицом к солнцу, и Миша видит, что она правда слегка обезумела, но он рад, он сам задыхается в странном, дивном блеске. Вот он падает под белую березу, как под нежно–зеленое успокоение. А Лисичка кружит вокруг, будто в легком танце. Она проходит раз, другой, хороводными кругами, на тоненьких своих ножках, которые несут ее в небыстром, туманном вихре.
— Ну, будет, пойдем, нынче я счастлива, я хочу поцеловать солнце… Нырнуть вон туда, в пруд!
И они идут рощей в горку. Сквозь тихие березовые стволы видно озеро бледно–зеленой майолики. Потом белые березы чаще, чаще, только они одни вокруг, и спокойная, глубокая ясность как-то просветляет мозг.
— Когда я думаю о христианах, — говорит Миша, — мне всегда представляется вот такой успокоенно–белеющий хор, и смотри, не может быть, чтобы эти нежные деревца не были невестами и не исполняли сейчас своей песни… Послушай, поют…
Лисичка слушает, кивает, и теперь он видит, что и ее осенила эта тишина, и она уже не кажется ему стихийной танцовщицей.
— Конечно, правда, милый, — она кладет ему на плечо голову, как приветливый жеребенок, — правда, даже я как-то благочестивей сейчас… Ну, не смейся… Я не знаю, как сказать… все равно, я глупая…
Она вспыхивает тем же 'пенно–розовым румянцем и в смущении мнет ромашку.
— Нет, дорогой, — Миша целует ее в лоб, — ты не глупый, и ты прав. Здесь в самом деле целомудренное место. И мы с тобой уже не дети. Вот мы сейчас выйдем на опушку, оттуда будет видна наша страна, священная, гигантская наша страна. Чувствуешь ли ты ее?
Действительно, они выходят к краю рощи. Здесь довольно высокое взгорье, канава, и к ней тесным строем подходят березы.
За березами клонится книзу солнце. Миша с Лисичкой садятся на опушке, у края канавки.
— Теперь, должно быть, уже шесть. Как светло в небе!
— Вон голуби вьются тучей над поповскими ометами! Гляди, Миша, как они сверкают… как-то переливаются в воздухе! милые птицы!
Пока Лисичка радостно захлебывается, солнце наводит свой свет на церковь в лощине, внизу, и окно горит ослепительным зеркалом.
Как будто какие-то волны в небе… прямо зеленоватый хрусталь. Необычайный вечер!
Они молчат — в строгости и благоговении, точно перед царскими вратами. Далеко по склонам и перелогам видны поля в радужной дымке; окно церкви сияет, как в алмазном венце; смиренные деревушки, распростершись под небом, льют кверху влажные и благовонные столбы–гимны.
— Правда, Лиса, все это ужасно глубоко? Точно тысячи блистающих кадильниц кадят. Иногда со мной бывает, как сейчас вот, что я ясно чувствую, как все мы, живя, мысля, работая, как тот мужичонко… вон, пашет под озимое, что все мы вместе плывем, знаешь, как Солнечная система. Куда? Бог знает, но к какой-то более сложной и просветленной жизни. Все мы переход: и мужики, и работники, и человечество теперешнее… И то, будущее, мне представляется вроде голубиного сиянья, облачка вечернего. Ведь люди непременно станут светоноснее, легче… ycложненней… и мало будут похожи на теперешних людей. И теперь это есть в них, но мало, искорками.