Земное время

Спасский Сергей Дмитриевич

1928

Вступление к ненаписанному циклу

Разложен в архивах, страницами книжек Шуршит — достоянье музейной науки — Тот год, что прошедшее начисто выжег, Что жадно в грядущее вытянул руки, Что, словно из меди, был отлит из гнева. Он, не надрываясь в доказах и спорах, Просек направления — вправо и влево, Дал выход из противоречия — порох. Язык его жесток — печать Моссовета, Отрезок картона…Да будут четыре Для всех категории. Точка. И это — На хлеб и на жизнь в новорожденном мире. И, перенапрягшись до хруста в суставах, Щетинясь полками рабочих окраин, Он вяз, оступаясь в Самарах лукавых, Симбирском обглодан, Казанью измаян. И в душной Москве распалено и сонно Бурел он закатом. — Но что там? Убили? — Нет, жив. Где же? — Митинг. Михельсона… — И Ленина вывезли в автомобиле. О,

я не историк, я — глаз очевидца, Я — ухо, в которое были прибои Твои, восемнадцатый. Я удивиться Хочу тебе и рассчитаться с тобою. Меня ты упорством кормил, словно коркой Пайкового хлеба. Я в недоуменье Учился тревоге твоей дальнозоркой И времени чувствовал сердцебиенье. Ты первая стычка, ты — вылазка ночью, Стрельба по врагам впопыхах, врассыпную. Тебя я, как молодость, знаю воочью. И память былой непогодой волную.

1928

ДОЖДЬ

1. «Он тихо забредет во двор…»

Он тихо забредет во двор, Застрянет меж балконами И начинает разговор Со стеклами оконными, И, сетуя, волочит сеть, И звякает чешуйками, Его судьба — мерцать, висеть Прерывистыми струйками, Скрести ногтями желоба, Трясти сырым передником, Ступать вдоль крыш, его судьба Быть долгим собеседником, Свидетелем и двойником, Подобьем сна и совести. Он тыщу лет со мной знаком, Свои внушает повести И, загоняя иглы в жесть, Твердит, что мир мне кажется, Что в жизни только он и есть, Да жидкой тучи кашица. Он этот день зашьет в мешок, Загасит свет штриховкою… Как выскочить хоть на вершок, Какой спастись уловкою От хлопающей простыни, Над городом развешанной. И мы с ним шепчемся одни. А небо полно беготни Мелькающей и бешеной.

2. «По бубнам крыш, по их сребристым гонгам…»

По бубнам крыш, по их сребристым гонгам Брызг перекличка. Сетчатой воды Блеск. Неводом изодранным и звонким Затянуты дома, канал, сады. И рыбами колышутся трамваи. Вмиг опустело уличное дно. Лязг желобов. Нет, я не понимаю Шептанья капель, сброшенных в окно. О стекла плющась торопливей, пуще, О чем они напомнят впопыхах? О времени, о старости грядущей, Напрасных мыслях, прерванных стихах… Но что мне в том? Какой бы вязкой тканью Вокруг ни стались струи на ветру, Я прав. Я занят. Я коплю названья Земле. Дождю. И рифм не соберу.

1929

«Если слово в строки тянется…»

С.Г.К.

Если слово в строки тянется И, в трущобы звуков канув, Я глотаю ритм, как пьяница Глушит водку из стаканов И закусываю углями Рифм, и рот в сплошном ожоге, И тоска, зрачками круглыми Смотрит, вставши на пороге, — Ты с покупками с поспешностью Вот войдешь, и в легкий роздых Мир опять проветрен нежностью, Будет вывешен на воздух. Иль, окликнешь в глине по локоть, Улыбнемся, посудачим, — День дохнет, как полый колокол, Полным голосом удачи. Нам поэзия — советчица. Глянь, слетев к рукам упорным, Стае слов щебечет, мечется, Словно голуби за кормом, Нет ни хмурости, ни старости. Разве мы заглохнем? Мы то?.. До смерти брести сквозь заросли Озабоченного быта.

1930

«Когда возникает завод…»

Когда возникает завод, Он руки и лица зовет И топоты гонит по тропам, Скликает цемент и кирпич, И сходятся ломы на клич, Лопаты бредут по сугробам. И первый садится барак В рубахе своей деревянной. И первая лампа румяный Луч пересылает во мрак. И в толстое небо дымок Колонной упёрся отвесной. И первый на печке железной В котле зажурчит кипяток. К нахохленному полустанку Съезжаются. Снега кора В печатях подошв. Спозаранку, Как выстрел, удар топора. И лес обнесен фонарями, Он улицей выглядит. Лес, Как сцена, украшен. Как в раме Театра, смятенье и блеск. Сквозь иглистое оперенье, Сквозь шорох соснового сна Для нетерпеливого зренья Уже различима стена, И к ней прислонилась вторая, И жёлты скелеты стропил, И сумрак полярного края Их крупной звездой окропил. Карельская ночь неизменна, Границ ей не сыщешь на глаз. Кончается первая смена. Вторая продолжит рассказ.

1930

«За

сменами смены, за бревнами бревна…»

За сменами смены, за бревнами бревна. В окошках лесов отразились леса. И, как на рисунке, линейны и ровны И будто кристаллы цехов корпуса. Их трудно осмысливать. И, беспокоясь, Их профили трудно придвинуть к стиху. Они — как взбесившийся каменный поезд, Сорвавшийся с рельс и застрявший во мху. Но тут не сравненья летучий осколок Осветит окрестность, как метеорит, — Тут ребра земли осязает геолог, Тут — экономист свою правду творит. И значит — барак приседает, как заяц, К холму. А на завтра дороги тесны Лесные для толп. И завод, прорезаясь, Выходит из сосен, как зуб из десны.

1930

«Качели деревьев. Аэродрома…»

Е. Ланну

Качели деревьев. Аэродрома Пушист платок травяной. Как ни обернуться, я всюду — дома. Мой воздух вокруг стеной. Трудись, достигай, соревнуйся, празднуй. Друзей у меня не счесть. И мысль наготове, и песен разный Язык им подобран в честь. Я вбит, будто гвоздь, в этот вихрь. О время, Стучи колесом, кружись… И я умирать буду вместе с теми, С которыми строил жизнь. Как хлеб у нас общ, обща и участь. Я словом ее солю. И трудных удач берегу живучесть. И сизую сталь люблю.

1931

Лирика

О, запах задворок. Шарманок Сипенье в морозных дворах. О, кровь загнивающий ранок, И ветер голодный. И страх. Бумажный раскрашенный розан, Огарок дотлевшей свечи. О, рифмы бубенчик — мы прозам Доверились — сгинь, не бренчи. Мы умны. Нам цифр колоннада, Доклада графленая речь. Нам ружья прохладные надо Прикладывать к выемкам плеч. Сестра недовольств, преступлений Советчица…Короток суд. О лирика, стань на колени, Твой труп по проспекту несут. Но смена настала ночная, И вывесил лампы завод, И токарь, сверлить начиная, В подручные песню зовет. Она остановится обок, Клепальщику даст молоток, В румяное зарево топок Закутается, как в платок. Жива, только стала взрослее И вдумчивей будто чуть-чуть. И ремни трансмиссий за нею В летучий пускаются путь. Иль, вздувши дымками знамена, Рассвет приподняв в небеса, Пойдет выкликать поименно На площадь цехов корпуса, И в маршей граненом разгоне, По солнцу разлитому, вброд, Как раковину на ладони, Весь город проносит вперед. Да, мало ль ей поводов губы Разжать. Если мы и резки, Мы — завтрашних дум лесорубы, Мы — будущих чувств рыбаки. О, лирика, смелость и нежность, Расти, имена изменя, Как новой весны неизбежность, Хотя бы помимо меня.

1931

«Озера длинное блюдо. Платок…»

Озера длинное блюдо. Платок Паруса. Стали вагоны в затылок. Строят. Отрывистый бьет молоток. Жарок клокочущий шип лесопилок. Резкие, серые молнии пил. Разве не искрами сыпятся стружки? Я этот воздух непочатый пил Свежим, как воду, из глиняной кружки. Прочный дымок повисал бахромой И расцеплялся. Скользи же, исчезни… Мысль моя, ты воротилась домой. Родина. Возникновение песни. Разве я утро такое искал? Насыпи. Избы рыбацкого люда. В трещинах мелкой волны между скал Озера голубоватое блюдо.

1931

«Дорогой мой, вот проходят…»

Борису Пастернаку

Дорогой мой, вот проходят Наши гулкие года. Как на быстром пароходе, Мы плывем. Шуршит вода. И, пузырясь пенной кромкой, Отступает за корму Все, что молодостью громкой Предлагалось в дар уму. Связка пены, горстка пепла… Друг, да разве все мертво? В пальцах знающих окрепло Трепетное мастерство. Словом избранным и разным Все измерить, все суметь, Встретить отзвуком прекрасным Даже старость, даже смерть. И приходим мы однажды К заповеданной версте, Где томиться должен каждый О труднейшей простоте, Чтоб без трещин, без бороздок Был бы чист изгиб строки, Чтобы мысль входила в воздух, Как журчание реки. …И чтоб кто-то вспомнил фразу, Умирая на войне, Ту, что выкормил мой разум В напряженной тишине.