Земную жизнь пройдя до половины

Ковшова Любовь

Десятый был совсем иным, наполненный болезнями и неприятностями.

Аппендицит с мучительно тяжелой операцией, с бешеным до срыва криком хирурга на мать, не сказавшую, что на меня почти не действует местная анестезия, потом целая вереница простуд и ангин с непременной температурой за сорок. И так всю зиму.

В редкие перерывы появлялась в школе несколько одуревшая от тихости больниц и дома и никак не могла попасть в бурный школьный ритм, отчего получался душевный раздрызг и было неуютно ни там, ни там.

Когда наконец оклемалась, была уже весна, солнце, прозрачная зелень берез, духовой

оркестр на танцплощадке городского парка.

Там, у танцплощадки, где оркестр изводился томительным аргентинским танго, почти выговаривая слова:

«Вдали погас последний луч заката, И сразу темнота на землю пала»,

встретился Иванченков. Пока я болела он стал еще громадней, и ломавшийся раньше голос уже уверенно грубил.

— Любка, привет! — сказал он мне сверху вниз. — Зря ты трепалась, что в комсомол только лучших берут. И ни фига подобного! У нас всех записали, как миленьких.

— Как записали? — не поняла я.

— Так! Даже, кто не хотел — заставили. — У него скривилось лицо, будто он хлебнул уксуса.

— Постой. Вам же пятнадцати нет.

— Ага, ничего не знаешь. Теперь с четырнадцати, — сказал он и, видно, считая, что говорить больше не о чем, повернулся и пошел к танцплощадке.

— А кто, кто записал-то? — растерянно крикнула ему вслед.

— Людка с райкома, — не поворачиваясь, ответил он.

На следующее утро вместо школы я отправилась в райком. Люду я знала, шестимесячно-кудрявая под барана она постоянно мелькала в школьных коридорах, собирая сводки по комсомольской работе. Вроде бы свойская девка, года на три всего старше нас.

Но здесь, в райкомовской комнате, это был совсем другой человек. Как будто тома Ленина и Маркса в темных шкафах и портрет Хрущева на стене делали ее если не равной, то приближенной к ним.

— Вы по какому вопросу? — спросила она отстраняющим и пустым чиновничьим голосом.

Однако на меня такие штуки плохо действовали, наподобие красной тряпки на быка. Я пришла в свой райком наводить порядок, и райкомовской крысе, которая махом загубила два года моей работы с ребятами и самих ребят, не дано было меня остановить. Не сильно стесняясь в выражениях, я высказала ей все, что о ней думала.

Как она орала, давая петуха и доходя до визга! Обвиняла во всех смертных грехах, твердо обещала выгнать из комсомола и тем испортить мне жизнь.

Я смотрела на ее перекошенное криком лицо и думала, что их, наверно, немало — этих «якобы коммунистов», а не один Кудряков, как казалось раньше.

— А ты… Ты — враг народа, — сказала я и хлопнула дверью.

Я не знала из каких глубин памяти выскочило это, но была уверена, что оно точно подходит к ней.

Дальше история развивалась бурно. Уже через неделю в актовом зале были собраны все комсомольцы десятых, девятых, восьмых и новенькие — седьмых классов. Разбиралось мое персональное дело.

Как всегда перед собранием, актовый зал ходил ходуном. Мелькали русые, каштановые, льняные, черные, рыжие косы и стрижки, белые и черные передники, голубые, белые, желтоватые воротники мальчишеских рубах. Рвался из середины чей-то заливисто-неостановимый

смех, сливались в одно шум голосов и скрип стульев. В открытые окна тек и немного горчил запах молодой зелени, земли и вчерашнего дождя. Удивительным образом уличный запах сочетался с запахом актового зала, заполненного ребятами, и они вместе составляли особый аромат юности, свежести, праздника.

Мимо меня на сцену проскочила райкомовская Людка, и сразу пахнуло чем-то затхлым.

— Товарищи! Товарищи! Внимание! — застучала она карандашом по графину. — Разбирается персональное дело комсомолки Поползуновой…

— Не тронь Любку! — гаркнул из задних рядов знакомый голосина Иванченкова.

— Иванченков, выведу! — будто железкой по стеклу царапнуло замечание директрисы.

Ее у нас не любили, не уважали и не боялись, поэтому шум в зале еще усилился, и стало вовсе не слышно, что там вещает со сцены представительница райкома. Только и было слышно, как громогласно ворчит Иванченков:

— Чего опять — Иванченков? Всегда — Иванченков! Я что вам — козел отпущения? А на эту Людку на саму надо дело заводить.

Выступающая надрывала голос, но зал ее толком не слушал. И лишь на словах «исключить из комсомола» как-то неожиданно притих.

— Кого исключить? — спросила девочка из второго ряда, все собрание читавшая книжку.

— Да Поползунову же Любку, — подсказал ей сосед.

— А за что?

— Слушать надо было! — отрезала докладчица.

— Людмила Михайловна, — на переднем ряду воздвиглась длинная фигура отличника Валерки из параллельного класса, — я очень внимательно слушал вас и все же не понял, за что предлагается исключить Поползунову. Может, она сама изложит суть конфликта.

— Пускай сама!.. Любка, давай… — загалдел зал.

Что я говорила со сцены, вспомнить не могу. Помню только, что это было горячо, невразумительно, но с непоколебимым убеждением в своей правоте, и скатилась я в зал с горящими щеками, и зал хлопал мне.

И опять воздвигся Валерка-отличник:

— Людмила Михайловна, а вам не кажется, что это именно вы дискредитируете комсомол?!

Зал одобрительно загромыхал, кто-то затопал ногами, кто-то переливисто свистнул. Собрание стихийно проваливалось. И я даже не помню, голосовали за мое исключение или нет.

А немного спустя незаметно исчезла из райкома вместе со своими бараньими кудрями и сама Людка. То ли ее уволили, то ли перевели куда-то — так и не знаю.

Одиннадцатый класс пролетел будто во сне. Мы так торопили, подгоняли его, что и не заметили, как подкатили экзамены.

Но совсем летний май и тем более июнь не располагали к учению. Просто не в мочь было усидеть над учебниками дома, и мы с девчонками отправлялись готовиться к экзаменам на Гжать.

Однако и там, на крутом берегу Гжати, который почему-то звался Красным, за спиной густых саженых елок, науки не лезли в голову. Можно было до посинения нырять с обрыва в прохладные от ключей воды Гжати, изваливаться в теплом песке, щекотно лезущим под купальник, подставлять лопатки солнцу и ласковому, еле слышному ветерку, болтать обо всем на свете или молча смотреть в бездонное небо, до головокружения, до боязни упасть в него, но учить хоть что-нибудь было невозможно.