Земную жизнь пройдя до половины

Ковшова Любовь

И вот однажды, когда мы вдвоем с Нинкой маялись над вопросом: купнуться еще разок или все же открыть алгебру, на той, низкой стороне Гжати я углядела знакомую Минькину морду в компании таких же морд.

Минька тоже узрел меня, судя по моему имени и матершинным определениям, полетевшим с той стороны в мой и Нинкин адрес.

Нинка скривила губы:

— Твои деревенские знакомые, да? Тогда сматываемся отсюда.

Если б не Нинка, я бы не ушла. Но она покидала в сетку учебники и босоножки, надела сарафан, и мне ничего

не оставалось, как плестись за ней, натягивая на мокрый купальник юбку и кофточку.

В лесопосадках разморено пахло смолой и пылью нижних засохших веток. По этой теплыни я безрадостно тащилась за Нинкой и по пути зачем-то ломала колкие сушины с елок, пока их не набрался целый пук, едва вмещающийся в ладонь.

Мы уже выходили к автобусной остановке, когда из боковой просеки вывернулся Минька со всей своей сворой. Их было человек пять, не меньше, и они были удивительно похожи друг на друга: мешковатые фэзэушные брюки, закатанные рукава рубашек, стоячие глаза и далеко исходившая от них волна перегара.

Растопыря руки и окружая нас, как в какой-то забытой детской игре, они двигались от остановки на меня и Нинку. Только это не было игрой, это было чем-то мерзким, от которого, как в страшном сне, некуда было деваться.

Но я не стала ждать, пока они бросятся на меня, и бросилась первой. Мне достались трое и среди них Минька.

Все слилось во мне: остервенение, азарт, отчаянность, бесстрашие и даже радость, когда я еловым сушняком молча и яростно хлестала по этим нечеловеческим мордам и стоячим глазам, и ветки, проходя по какой-либо морде, оставляли на ней красные от крови царапины.

И все же мне было не справиться с троими. Сушины с треском ломались, укорачивались, становились негодными. Уже кто-то из этих свиней рванул на мне кофточку и располосовал ее до пояса. Но ни о кофточке, ни о поражении думать было некогда. Я скорее бы сдохла, чем сдалась.

Но тут отчаянный, на каких-то невероятных нотах, дикий крик, разорвал тишину леса, сопение нападавших, шуршание машин на трассе и заставил остановиться и замереть все вокруг.

Я оглянулась. И не сразу поняла, что так страшно и безсловно кричит Нинка, которую схватили два Минькиных дружка. Понять это можно было лишь по ее широко распахнутому рту да по ошалелому виду насильников, потому что наша интеллигентная, модная, задавалистая Нинка просто не могла издавать такие чудовищные звуки.

Остолбенение прекратилось одновременно с криком. Минькина кодла дружно рванула в лес, мы с Нинкой к остановке, а сверху, словно дожидавшись развязки, ливанул густой, беспросветный дождь.

Нас с Нинкой вынесло на остановку, но там не было ни людей, ни автобуса, и, не останавливаясь, мы понеслись по обочине, по ее взбухающим, пузырчатым лужам к железнодорожному переезду и городу за ним. Остатки обломанных сушин кололи мне голый живот, они хоть немного прикрывали разодранную кофточку, или мне казалось,

что прикрывали.

А дождь лил, лил, не переставая, пытаясь что ли смыть тошнотворное омерзение от произошедшего. И мне снова чудилась горящая деревня с гогочущими фрицами, и думалось, что так теперь будет всегда.

Но нет. Все проходит. Тем более, что мы с Нинкой ни единого разу не говорили о том случае, а Минька с дружками куда-то бесследно пропал, словно в воду канул после тех лесопосадок. Так что постепенно прошло и это, заслонилось сначала экзаменами, потом выпускным, а потом просто жизнью. Прошло и забылось.

IV

Жарким, в сухих грозах и обильной клубнике летом я привезла детей к матери в деревню. И тут же, словно он ждал меня, явился Минька. Сказать, что я удивилась, значит, ничего не сказать. После гибели Тобика он у нас в доме никогда не бывал, а последние лет шестнадцать даже случайно не встречался, как будто прятался от меня, ведь бывали же мы в деревне одновременно.

А теперь он сидел на скамье возле сарая у нас в саду мало изменившийся, только заматеревший, весь квадратный, оплывший, со все теми же оттопыренными ушами и, не переставая, говорил о себе.

Вязкий его рассказ сводился к одному, как он, Минька, теперь, конечно, Михаил Васильевич, замечательно устроился в жизни.

Первым и главным являлась удачная работа: мастером по ремонту холодильников, при которой можно было насшибать помимо зарплаты до сотни в день.

— У тебя, к примеру, какой оклад? — спрашивал он между прочим.

— Сто семьдесят.

— Ну и что ты выгадала со своим образованием?

— А я, Минька, ничего не выгадывала.

— Говорите так, а сами сопли от зависти пускаете.

— А вдруг правда? Я, помнишь, и в школе не врала.

Мои слова Минька однако пропускал мимо ушей. Они были не нужны ему. Он пришел что-то доказать мне, а может, и не мне, а себе самому, и говорил, почти не отвлекаясь, то о своем новом «москвичонке», то о квартире в Кунцево и добытых туда по блату двух румынских гарнитурах. То перекидывался на свою благополучную семейную жизнь:

— Жена у меня шелковая, по струночке ходит, скажу — тут же бегом бежит.

О жене я слышала. Говорили в деревне, что по пьяни Минька ее нещадно бьет, и она его смертельно боится.

В глубине сада о чем-то своем весело кричали дети, тыкаясь в стену сарая, недоуменно гудел шмель, сквозь резные листья рябины, под которой я сидела, пробивалось солнце. И было бы мне хорошо и уютно в этом теплом, родном мире, если б наискосок от меня не восседал Минька, опять ненавистный, как когда-то в детстве.

Я смотрела на его громоздкие руки, покрытые жестким белым волосом, и тяжелые кулаки, лежащие на коленях, представляла, как он этакими кувалдами молотит беззащитную женщину, и знала, что на ее месте я бы давно его зарезала.