Земную жизнь пройдя до половины
Шрифт:
И тут приходит перевод от вас. Я так и не поняла, как вы ухитрились прислать его именно в такой критический момент и где вы вообще раздобыли денег?!»
Мы с Галкой тоже не понимаем ни того, ни другого. Если и есть объяснение, то оно не материально, что-то из области средневековой мистики. А что? Мы с Галкой больше остальных скучаем по Толику и Лисе, нам их до зарезу не хватает, потому так и происходит.
Ах, какая стоит в том году весна! Как пахнет яблоневым цветом из старого сада под окнами! Как тревожно приближение сессии! И как решительно мы собираемся с Галкой
И вдруг все обрывается. Мне приходит телеграмма, что умер отец. Я еду домой, а так и не увиденный Тургай остается Лисе и Толику.
VI
Примерно через год мы праздновали их возвращение все в том же кафе «Дружба». Был первый день каникул, когда скинуты зачеты и экзамены и оттого необыкновенно легко на сердце. Оттепель срывала с сосулек быстрые капли, и они отстукивали о наружную жесть подоконников: «Скоро весна! Скоро весна!» Гремели ледышки в водосточных трубах, добавляясь к музыке за стойкой кафе.
Шумно и бестолково, со сдвинутыми к окнам столиками, танцами, перебивочными разговорами:
— В этом году и в следующем едем в Центральную комсомольскую школу. Наши стройотряды лучше баумановских, и не спорь!
— Маринку Ципенкову отчислили, а потом перевели в Рязанский радиотехнический…
— Малов совсем озверел, режет первокурссников на коллоквиуме почем зря…
В этом круговращении отдельным островком остается Лиса. Она сидит в уголке тихая-тихая и смотрит на наше школярство шоколадными глазам как будто издалека, через толщу не то вод, не то лет. Никогда я не знала, что беременные женщины так прекрасны, значительны, незамутнённы жизненной суетой, так отстранены. Все время хочется подойти и потрогать ее, прикоснуться к животу, в котором под сереньким просторным платьем толкается то ручкой, то ножкой новая неведомая жизнь.
Но ошалевший от близкого отцовства Толик никого к Лисе не подпускает. По-моему, она кажется ему чем-то вроде хрустальной вазы, которую мы по нечаянности можем разбить.
— Давайте выпьем за стройотряды! — с размаху бухаясь на стул, заявляет Игорь. Стул под ним трещит, но не разваливается, как можно ожидать.
— Крепкие тут, однако, стулья, — язвит Витька.
— Ну уж нет! — кричит Томка, бывшая одноклассница Лисы. — Выпьем за Лизу Кораблину и Толика Черкасова!
— Она теперь не Кораблина, а Черкасова, — ревниво говорит Толик.
— Ура!!! — дружно вопит все застолье, так что за окном падает и с хрустальным звоном разбивается большая сосулька, отчего прохожие на Кузнецком мосту шарахаются по сторонам.
И все-таки мне грустно.
У Толика и Лисы все ладно, в институте их восстановили с потерей курса, но зато со стипендией, дома у Лисы, где теперь они оба живут, безмятежный мир и ожидание внука.
Но только вот между ними и нами словно полоса отчуждениия. Год в Тургае, похоже, показывает им нас полными несмышленышами, а наши проблемы несерьезно-детскими. Обидно, но в чем-то они правы. Студенчество — еще не жизнь, еще — подготовка к ней.
К концу вечера Лису совсем размаривает. Она
Мы усаживаем Лису, Томку и Толика в такси до их родного Останкина, провожаем девчонок до трех вокзалов и, оказавшись совсем без денег, топаем на свою Каширку пешком через всю Москву.
В общежитие я, Игорь и Витька добираемся под утро. Ребята идут на кухню ставить чайник, а я, как была — в пальто и шапке, — сажусь у них за стол, роняю голову на столешницу и тут же засыпаю.
И снится мне как раз то, о чем говорили по дороге: наше будущее.
Изрытый, развожжанный пустырь вроде на том месте, где был яблоневый сад. Ветер несет желтые сморщенные листья и водяную труху. И мы опять втроем идем откуда-то и куда-то. Но время сдвинулось, давно окончен институт, и мы совсем-совсем другие.
Игорь по виду и повадкам — большой чиновник, громогласный, пузатый, в габардиновом пальто и шляпе. Он не говорит, поучает:
«Посмотри на Витьку, — это он мне. — Он — академик, не последний человек».
Я послушно смотрю на Витьку. На академика он похож мало: тощий, сгорбленный, с палочкой, в толстых очках и обтрепанном костюме.
«А ты?! — продолжает Игорь. — Я всегда знал, что с твоим взбалмошным характером ты плохо кончишь. Сопьешься, например, как и вышло».
Я смотрю на сетку, которая оттягивает мне руку. В ней две бомбы плодовоягодного вина под названием «Солнцедар» и треснутый стакан. Игорь прав, и оттого я начинаю задираться:
«Так чего вы со мной дружите?»
«Мы и с Черкасовыми дружим. Так что?! — гудит Игорь и веско подытоживает: — Дружба — дело святое!»
— Вставай, соня, — трогает меня за плечо Витька. — Чай готов.
Но я не хочу ни чаю, ни разговоров. Мне нужно только в свою комнату, головой под подушку, и чтоб больше никогда не снились такие идиотские сны.
VII
К концу четвертого курса флёр столичной студенческой жизни сильно поблек. Теперь мне был понятен поступок Лисы три года назад. За тупой и бесконечной учебой незаметно пропала великая школьная цель — стать физиком. Изучаемые предметы не складывались в одно, в памяти оседали разрозненные куски. И зачем так, было неясно и раздражало. Разочарование — вот что случилось со мной на четвертом курсе.
Но и бросить постылый институт было нельзя. Весной того года, когда вернулись из Тургая Лиса и Толик, я как-то неожиданно выскочила замуж за однокурсника.
История с замужеством началась скандально. Сперва Игорь с Витькой, которые после зимних каникул переселились в новый корпус, закрыли меня там на ключ, предупредив, что не выпустят, пока эта дурь из меня не выветрится.
И целый день я сидела на подоконнике пятого этажа, поджав коленки, смотрела, как мой будущий муж нервно меряет асфальтовую дорожку перед корпусом, и ни о чем, собственно, не думала. Плыли по небу уже легкие предвесенние облака, мягко светило солнце, впервые настаивался в душе такой тихий, не потревоженный ничем покой.