Зеница ока

Аксенов Василий Павлович

– Сеньоры из России.

Мужчина поперхнулся, шально взглянул на нас, отвернулся, опять повернулся, быстро-быстро засуетился, потом взял себя в руки и как бы спокойно спросил:

– В самом деле вы из России, из Союза?

Широкие штаны, тенниска с широкими рукавами, стрижка под полубокс – у него был вид прожженного футбольного болельщика из Лужников.

– Дима, – представился он.

Судьба Димы подобна судьбе того платоновского мужика, который в двадцатом году поехал в соседний уезд за пшеницей, а попал в Аргентину. Помотала судьба Диму по всей Европе, по лагерям перемещенных лиц, а потом забросила в Южную Америку. В Парагвае он женился на кубанской казачке и переехал в Буэнос-Айрес. Работает

агентом по продаже холодильников.

– Недавно в Буэносе встретил однокашника. Иду, гляжу – Костя Зыков. Механиком он плавает на советском теплоходе. «А ты как здесь оказался?» – спрашивает. «А я живу здесь». – «Ты что, Димка, власовцем, что ли, был?» А я не был власовцем, честное слово не был, честное слово, ребята милые, не был я власовцем!

Мы выпили с ним едкой «смирновской» водки. Он все расспрашивал о Союзе, о каких-то артистах, с которыми был знаком до войны, потом заплакал.

В один из дней мы, поляки и чехи, были приглашены на банкет славянским землячеством «Дунай». Для банкета был арендован большой спортзал. Произносились торжественные спичи на разных славянских языках, провозглашались тосты за Советский Союз, за Польшу, за Чехословакию, за Аргентину, а когда кончился церемониал, славяне шумною толпой со всех столов устремились к нам, окружили, затормошили, зацеловали. Помню, что я изо всех сил боролся с нахлынувшей сентиментальностью, старался не прослезиться.

– Вот, касатик, беда какая, – жаловалась старушка Мария Никифоровна, – дом у меня в Мар-дель-Плата, никак продать его не могу. Сестра с Тамбовщины зовет приехать, а я дом никак продать не могу.

Как она попала сюда, тамбовская старушка, повязанная платочком в горошек? Она – представитель дореволюционной еще эмиграции искателей счастья.

Нам рассказывали, что в Парагвае в середине двадцатых годов возникли настоящие казачьи станицы. Некий казачий генерал из Европы прибыл в Парагвай, и местность ему показалась похожей на донские степи. Он предложил парагвайскому правительству отдать земли вдоль границ казакам и их семьям, оказавшимся в Европе после разгрома Белого движения. Казаки-де будут обрабатывать эти пустующие земли и нести пограничную службу. Правительство согласилось, и несколько тысяч горемык пересекли Атлантику, и образовалось невероятное «Парагвайское казачье войско». Существовало оно недолго и развалилось из-за экономических причин – некому было продавать пшеницу.

Когда встречаешь заграничного русского, тебя охватывает буря разных чувств, и можно только догадываться о том, какие чувства испытывает он, этот заграничный русский, при встрече с нами, русскими из России.

К четырем часам утра Сиракузерс проиграл все свои тучные стада, все свои бойни, колбасные и консервные заводы, весь свой автопарк. Он совершенно ослеп от вспышек: по меньшей мере сотня фотографов фиксировала каждый момент исторического крушения его империи. В четыре часа в казино наступило молчание.

В полной тишине Сиракузерс стащил кольцо с диамантом, сорвал с уха рубин, вырвал золотые и платиновые зубы и бросил все эти предметы на стол перед крупье.

– Шампанского для всех! – заорал он. – Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!

Возникло замешательство. Бомбардини швырнул бутылкой в люстру. Пистолетто-Наганьеро выхватил саблю, Сиракузерс бросился на крупье. В кромешной темноте началась ужасная роковая борьба, освещаемая лишь вспышками блицев. Через несколько минут друзья были выброшены из казино на прохладный, безучастный к их трагедии асфальт. Оправляя порванное платье, они двинулись куда глаза глядят. За ними вышел только прихрамывающий элегантный господин с сатанинской улыбкой. Уж не Мефистофель ли?

17. До свидания!

В конце

марта фестиваль весь вышел, и – с помятыми лицами и отчужденными уже глазами – был отмечен его конец.

Мы начали движение к дому, я лично – к своим двадцати семи квадратным метрам в кооперативном доме у метро «Аэропорт», к ложу, именуемому «кресло-кровать», что совершенно не соответствует действительности, к пельменной на Инвалидном рынке.

Для того чтобы вернуться домой, нам надо было вновь пересечь четыреста километров пампы в любезно предоставленном «Шевролете», два дня провести в Буэнос-Айресе, влезть в пузо «Боинга-707», полететь, опускаясь в Монтевидео, Сан-Пауло, Рио-де-Жанейро, Дакаре, Мадриде, проститься с «Боингом» на парижском Орли, денек проболтаться в Париже, приехать в Ле-Бурже, влезть в родное пузико «Ту-104», приземлиться в Шереметьево, окинуть взглядом березы и взять такси.

Всю дорогу до Буэнос-Айреса мы оживленно болтали с нашим дорогим Родольфо, потому что знали уже десятка два испанских слов, а он – десятка два русских. Родольфо говорил так:

– Вы мои друзья на всю жизнь, и моя жена – друг вашим женам, и мои дети – друзья с вашими детьми.

– И будет так, – отвечали мы.

В Буэнос-Айресе ностальгия стала приобретать уже совершенно чрезмерные формы, мы говорили только о Москве, хотя и блуждали по аргентинской столице с семейством Сьяччи, с поэтессой Лилли Iepepo, с художником Карлосом Алонсо, с нашими журналистами и дипломатами, со всеми этими милыми людьми, память о которых нам дорога.

И вот наступил день отлета, и этот час, и эта минута, и мы в толпе пассажиров потянулись к самолету, оборачиваясь, помахивая шляпами, посылая воздушные поцелуи нашим новым друзьям и Аргентине в целом.

Неподалеку от барьера международной зоны стояли три оборванца с гитарами. Они услаждали публику неумелой игрой и жуткими козлетонами, а в их шляпы летели крузейро, центы, песо, сантимы и копейки. Нелегко было узнать в них Сиракузерса, Бомбардини и Пистолетто-Наганьеро, но это были они. Когда мы проходили мимо, они с новой силой ударили по струнам и запели:

Под небом знойной Аргентины,Где небо южное так сине,Где женщины как на картине,Там Джо танцует с Клё…

1963–1966

Мар-дель-Плата-Москва

Перемена образа жизни

1

Авиация проделывает с нами странные номера. Когда я прилетаю куда-нибудь самолетом, мне хочется чертыхнуться по адресу географии. Это потому, что между теми местами, откуда я приехал, и Черноморским побережьем Кавказа, оказывается, нет ни Средне-Русской возвышенности, ни лесостепей, ни просто степей. Оказывается, между ними просто-напросто несколько часов лёта. Два затертых номера «Огонька», четыре улыбки девушки-стюардессы, карамелька при взлете и карамелька во время посадки. Пора бы привыкнуть. Глупо даже рассуждать на эту тему, думал я, стоя вечером на набережной в Гагре.

Над темным горизонтом косо висел тусклобагровый просвет. Море в темноте казалось спокойным, и поэтому странно было слышать, как волна пушечными ударами бьет в бетон, и видеть, как она вздымается над набережной метров на десять и осыпается с сильным шуршанием.

Ветра не было. Шторм шел где-то далеко в открытом море, а здесь он лишь давал о себе знать мощными, но чуть ленивыми ударами по пляжам.

Отдыхающие рассуждали о воде и атмосферных явлениях. Средних лет грузин, волнуясь, объяснял пожилой паре, отчего колеблется температура воды в Черном море.