Зеркала и лабиринты
Шрифт:
Лейтенант Сайфер Митчел, полевой врач, прошедший крещение окопами недавней войны на западном фронте, теперь с изумлением наблюдал, как он и его товарищи поменялись местами с теми, против кого они сражались ещё совсем недавно. В его памяти всё чаще всплывали агит-плакаты, на которых немецкие солдаты традиционно обличались беспощадными убийцами, но здесь, вдалеке от освещаемых британской прессой событий, происходили события, точь-в-точь ожившие и сошедшие с тех самых плакатов.
Сайфер и другие военнослужащие империи, которых здесь именовали «интервентами» имели приказ оставаться как можно ближе к линии сосредоточения и не вступать в огневой контакт с противником без особого
У них был приказ не вмешиваться в отношения местного населения, однако воздержаться от оказания помощи или пресечения особенно дерзкого преступления, Митчеллу удавалось не всегда. Вышестоящие офицеры, впрочем, закрывали на это глаза, и дальше устных замечаний дело не шло.
Силы генерала Вуличивича, не без огневой и тактической поддержки «интервентов», выдавили «красных» из Онеги, самые удачливые защитники большевизма бежали через деревню Наволок, что под Плесецком.
Занятый город получил совсем непродолжительный период покоя, как только выстрелы стихли и отгремела канонада артиллерии, новая власть принялась устраивать свой порядок. Виселицы тут же пополнились новыми «гирляндами» тел, а население, те жители Онеги, что не успели сбежать, были согнаны в самое большое здание города – клубный дом, где им прочитали лекцию о вопросах нравственности, безнадёжности потворства «красному бандитизму», перспективах служения «белому движению» и успехах на всех фронтах. После чего, до жителей были доведены условия режимов и комендантского часа, ещё нескольких человек арестовали прямо в зале, остальным велели возвращаться по домам и следовать полученным указаниям.
Сайфер Митчелл не остался без дела. В ходе боёв не мало «белых» получили ранения, и командир сил «интервентов» распорядился посодействовать в этом вопросе.
На протяжении следующих нескольких дней, к Митчеллу поступали просьбы о помощи со стороны гражданского населения. Языка здесь не знали, но «белые» офицеры помогали, когда случалась такая оказия.
Собственное командование, зная о характере Сайфера, строго-настрого запретило врачу использовать медицинское оснащение, предназначенное строго для нужд «интервентов», посему помощь Митчелл оказывал – чем и как мог.
Когда в городе наступал комендантский час, всё затихало до такой степени, что редкие, не съеденные кошки не могли пройтись по улице, чтобы мягкая поступь их шагов не была услышана. Сайфер утомлял своих друзей долгими беседами, в которых они то и дело вспоминали дом, недавно оставленный за тысячи миль от этой странной земли. Этакий эскапизм помогал сгладить острые углы впечатлений, получаемых в новой, главным образом – необъявленной войне, сомнительными участниками которой они теперь являлись.
Когда последний собеседник оставлял лейтенанта наедине с самим собой, тот обнаруживал свою неспособность к мирному сну. Смыкая веки, он то и дело возвращался в траншеи Фландрии, и свист снарядов наполнял собой пространство, вызывая откуда-то из глубины собственного «нутра» казавшийся позабытым – первобытный страх. Вопли раненых, разумеется, аккомпанировали этим воспоминаниям, и звук пулемётных
Пробуждаясь, Сайфер находил таз с водой, которая уже успела остыть в эти холодные, северные, ночи. В этом тазу он принимался мыть руки и лицо, изрядно соскребая уже не существующую грязь окопной земли и запёкшейся крови. Казалось, этот «нагар окопной жизни» навсегда въелся в саму его суть.
– Так не может продолжаться! – говорил Сайфер самому себе, произнося каждое слово вслух, дыбы быть уверенным, что услышанные во сне разрывы снарядов вновь не оглушили его – Это когда-нибудь закончится. Всё проходит, так мы устроены. Мы адаптируемся, приспосабливаемся и продолжаем жить.
Эта рационализация была призвана помочь лейтенанту поддерживать практический «затухший очаг» надежды, поскольку он прекрасно понимал, что стоило последнему угольку в этом очаге угаснуть – и его сознание немедленно будет поглощено безумием, превращающим человека в животное.
Часть 2
Спасительная гавань
Сайфер Митчелл нашёл свой способ бороться с душевными невзгодами, и вопреки всем тем советам, что давали ему «профессионалы», найденный им самим метод оказался поразительно эффективным в своей действенности. Сайфер писал, сочиняя сюжеты, создавая персонажей, мал по малу наделяя их жизнью, он вскоре ощутил себя подобием «творца» в мире которого не было места тому, что преследовало лейтенанта последние годы.
Несмотря на редкие периоды мира в жизни этого человека, найдя исцеление в эпистолярном творчестве, Сайфер преуспел в письменном переводе, закончив «Cinq ann'ees de ma vie17», труд Альфреда Дрейфуса, который из изложения личной истории превратился в манифест угнетаемого национального меньшинства. Несколько работ лично сотворённых умом Сайфера нашли своего издателя в Лондоне, в составе «The Idler», где публиковались отдельные произведения многих начинающих литераторов.
Но никому не было известно, что вот уже второй год шёл, как Митчелл работал над книгой, под рабочим названием «Парадис», в которой его ум выводил те смелые свои мечты, что были вытеснены прочь воспоминаниями о войне. На страницах бережно хранимой рукописи, Сайфер оживлял образы своих друзей, впервые свободных от «уплаты неноминального долга» и от страха смерти, неотвратимость которой уже забрала эти души, умчав их в забвение.
Создавая этот роман, Сайфер не творил, а созидал, дивясь тому, как на тусклых страницах низкосортной бумаги оживали судьбы.
Посвящая свободные минуты этому благородному ремеслу, лейтенант обнаруживал пробуждения покоя внутри самого себя, и если ему доводилось проводить вечерние часы за этой удивительной формой творчества, то настигавший его сон приносил ему покой и умиротворение. Намеренно Сайфер Митчелл не посвящал никого в тайну своего увлечения, разумно полагая, что этот «занавес» скрывает от непосвящённых ещё неизведанные пределы человеческой души.
Кроме того, чем дальше продвигалась работа Митчелла над его романом, тем яснее он ощущал свою вовлечённость в созидание, предпочитая «плести» повествование, отводя сюжет от любых намёков на завершённость. Противореча «Аристотелиантскому рецепту» фабулы, роман Митчелла уподоблялся описанию одного ему известного мира, в котором он сам, выступал «суррогатом бога»