Зеркала
Шрифт:
— В наши дни была мода на атеизм, а теперь мы ударились в другую крайность! — И, сокрушенно качая головой, добавлял: — И как я мог упустить такой золотой случай?!
Как-то он спросил меня:
— Ты знаешь, чем по-настоящему богаты арабские страны? — И сам же ответил: — Нет, не нефтью, а Кораном и жизнеописанием пророка!
— Хочешь, переведем вместе какую-нибудь западную книгу, в которой пророку воздается должное? — с готовностью предложил ему переводчик Абдаррахман Шаабан.
Устаз Аббас согласился; они осуществили свой план — хотя оба были законченными атеистами, — и неплохо заработали. Впервые в жизни в руках Аббаса Фавзи оказалась такая уйма денег. Он наловчился описывать жития святых и изрядно поправил свои денежные
— Эх, было бы у аллаха этих пророков и святых побольше раз этак в десять!.. — сказал он мне однажды.
Сыновья его окончили университет, поступили на службу. В 1950 году Аббас Фавзи решил впервые в жизни воспользоваться летним отпуском. До этого он ни разу не брал отпуска, не пропустил за все годы службы ни одного дня. Иногда я спрашивал его, почему он не хочет немного отдохнуть.
— Ах ты, добрая душа! — со смехом отвечал он. — Ты и не подозреваешь, сколько тех, кто зарится на мое место. Они обнимают меня, а за спиной держат нож. Если меня не будет целый месяц, они сделают все, чтоб не допустить моего возвращения. Мы живем в дремучем лесу, а люди в нем хуже зверей.
Тогда я не понял, что скрывается за его рассуждениями, и только подивился им. Во всяком случае, в 1950 году Аббас был уже настолько уверен в прочности своего положения и в неиссякаемости дохода от литературной деятельности, что решил порадовать себя отпуском. Впервые в жизни он с женой и дочерью отправился в Александрию. Однако, приехав туда, почувствовал себя не в своей тарелке, не знал, куда девать столько свободного времени. Он привык работать — днем в министерстве, вечером — дома. Изредка посещал литературные салоны. Но он не знал, что значит ходить в кафе, кино, театр, не говоря уж о таких вещах, как поездка в Александрию. И он заскучал. А жена его пришла в ужас от суматохи, царившей в этом городе. Проведя в Александрии всего неделю, они решили вернуться, как ни умоляла их дочь побыть там еще немного.
Июльская революция не произвела на Аббаса особого впечатления. Он не горевал об уходящем мире и не радовался приходу нового. Упорно продолжал писать на религиозные темы и благодаря этому стал действительно богатым человеком. В 1959 году был уволен на пенсию и с еще большей энергией отдался работе. Он построил дом в Абдине, где отделал для себя верхний этаж. Но и по сей день он остался все таким же желчным и насмешливым. Всякий раз, как я прихожу к нему, он дает волю своей язвительности и недовольству.
— Представь себе, — брюзжит он, — меня до сих пор не избрали членом Академии арабского языка! Как будто ее члены-хаваги знают арабский язык лучше меня! В списках Высшего совета по делам литературы Аббас Фавзи также не числится. Надо полагать, туда допускают только чернь!
Заметив, в каком мрачном настроении я пребывал в дни после июньского поражения, он сказал с улыбкой:
— Голова твоя поседела, а мудрости в ней не прибавилось! — И насмешливо спросил: — Ну какая тебе разница, кто тобой будет управлять — англичане, евреи или египтяне?!
Адли аль-Муаззин
Когда я поступил в университет, он занимал там какую-то административную должность. Мы с ним часто встречались в университетской библиотеке. Посещал он и лекции по философии профессора-француза мсье Кюре, так как полагал, что это пригодится ему в работе над магистерской диссертацией. Мы звали его «египетский писец» из-за удивительного сходства с известной скульптурой. Только он был значительно выше ростом и шире в плечах. С его смуглого лица с вызывом глядели соколиные глаза, светящиеся умом и хитростью. Однажды по дороге в университет я встретил его в саду Урман. Пошли вместе и разговорились.
— Магистерскую диссертацию я представлю в октябре, но уже сейчас подумываю о следующем шаге, — сказал он тогда.
— О докторской?
— Нет, не то. Как ты думаешь, какие книги по философии могут пользоваться
— Думаю, что вообще на такие книги нет большого спроса.
Ну, а если издать серию книг о философах и суфиях [74] , отдавших жизнь во имя свободной мысли, разве это не будет вкладом в борьбу за попранную свободу?
— Прекрасная идея! — с энтузиазмом воскликнул я.
74
Суфий (араб.) — носящий шерстяной плащ. Так называют сторонников суфизма — мистико-аскетического направления в исламе.
— И осуществимая, не так ли?
— Без сомнения.
Магистерскую диссертацию он действительно защитил, а вот его блестящий план так и не был приведен в исполнение. Он написал только исследование об упадке философской мысли, потом другое — об еще большем ее упадке. Аглан Сабит, мой товарищ по факультету, рассказал мне кое-что о прошлом Адли аль-Муаззина, который жил, как и Аглан, в квартале Святой Зейнаб [75] . Отец его, водитель трамвая, умер, и из родных у Адли остались только мать и сестра.
75
Святой Зейнаб — один из старинных кварталов Каира, примыкающий к одноименной мечети.
Когда я сказал, что Адли выглядит весьма импозантно и можно подумать, будто он отпрыск знатного рода, Аглан засмеялся и заметил:
— Он поступил на службу, не окончив даже начальной школы, и продолжал учиться, уже работая. — И шепотом добавил: — Говорят, сестра у него гулящая. Оттого она и замуж не вышла!
Адли был не лишен юмора. На одном из факультетских вечеров по случаю окончания учебного года он вызвался копировать преподавателей. Особенно удачно изобразил он доктора Ибрагима Акля. Стоило ему заговорить о «высоких идеалах», как зал разразился аплодисментами. Тем не менее у него были прекрасные отношения с доктором Аклем, и, когда доктор благодаря покровительству дворца получил высокий пост, он в своей административной деятельности опирался на Адли аль-Муаззина. Незадолго до второй мировой войны доктор Акль рекомендовал Адли одному из министров, и тот взял его на службу в свое министерство. Теперь у Адли было все, чтобы осуществить честолюбивые замыслы. К нам в министерство он пришел уже важной персоной, пользующейся покровительством министра. Я нанес ему визит, поздравил с назначением и выразил надежду, что деятельность его будет успешной. Однако передо мной был совсем иной человек — преуспевающий чиновник, в котором не осталось ничего от юноши, когда-то отдававшего столько сил и времени, чтоб разобраться в философских концепциях. Его скрытые таланты пышно расцвели именно на административном поприще. Он был, надо признать, умен, принципиален и обладал хладнокровием, какое не часто встречается у египтян. Шарара ан-Наххаль с первого дня почувствовал в нем опасного соперника и все время был настороже. Устаз Аббас Фавзи решил, что наконец-то в министерстве появился поистине интеллигентный человек, которому следует преподнести свои сочинения. Сделал он это в моем присутствии, поскольку я их и познакомил, сопроводив дар следующими словами:
— Не в моих привычках дарить кому-либо свои книги. Но книги пишутся именно для того, чтоб дарить их таким людям, как вы!
— Должен сказать, что я знаком с ними… — холодно процедил на это Адли. Лицо Аббаса расцвело улыбкой, а Адли продолжал: — И по правде говоря, нашел их весьма поверхностными, в них нет ничего нового…
Аббас Фавзи побледнел, но тут же овладел собой.
— Не судите с высот своего ума. Я пишу, чтоб просветить простых людей, вы же — философ… — вежливо пролепетал он.