Зеркальное время

Хольбайн Вольфганг

Здесь было несколько небольших боксов, устланных соломой, как свиные стойла, и примерно с таким же запахом. Свет был приглушен до минимума — не только ради зловещей мрачности, но и для того, чтобы зрители не увидели лишнего.

Тем не менее Юлиан разглядел, что большинство из так называемых монстров — чистой воды фальсифика­ция. Например, горилла-людоед была не чем иным, как мужчиной в обезьяньей шкуре и в гриме, татуировки на теле другого «экспоната» оказались переводными кар­тинками, а пигмея-людоеда из джунглей Новой Зеландии изображал худой

мальчишка, подсмугленный обувным кремом.

Интерес представлял только последний бокс.

На низенькой скамеечке, скорчившись, сидело нечто, в чем Юлиан не сразу опознал человеческое существо, состоявшее, казалось, из одних шрамов, хрящей и оро­говевшей темно-коричневой кожи. Табличка на стене извещала, что этот бедняга — человекочерепаха, и при­водила душераздирающую лживую историю, на которую Юлиан даже времени тратить не стал. Взгляд его был прикован к этой чудовищной фигуре на скамеечке.

Какая-то женщина рядом с ним ахнула и прижала ладони к лицу, другая выбежала вон, но остальные глазели или хихикали, указывая на человекочерепаху пальцем.

В горле у Юлиана застрял ком. Человеческими на этом лице были только глаза. Нежные карие глаза, как у подранка косули.

Кто-то приставил к стене за спиной человекочерепахи большое зеркало, чтобы от внимания любопытных не ускользнула ни одна подробность безобразного тела. Од­нако Юлиан увидел в зеркале отражение сидящего на скамье совершенно нормального мужчины с седыми во­лосами и печальными глазами; плечи его были низко опущены под грузом боли и унижения, на лице застыло выражение неразрешимой печали. Он был очень стар, невозможно было даже приблизительно определить его возраст. Юлиан попытался представить себе, какая жес­токая судьба могла привести его сюда. А ведь когда-то он, наверное, жил нормально, имел даже семью, жену и детей, но потом что-то случилось, жизнь отторгла его, и он, отверженный мира, очутился здесь, в единственном месте на земле, где у него еще было право на сущест­вование.

Он показался Юлиану очень красивым — как та де­вочка, что приснилась ему прошлой ночью. Кожа его мерцала, как шелк, и Юлиан решил, что обрел способность видеть то, что скрывается под верхним слоем, и может различить фрески под побелкой. То, что он разглядел под слоями десятилетий, под всеми шрамами, под болью и страданием на лице этого старика, потрясло его, потому что он увидел силу, несгибаемую волю и решимость, каких до сих пор не встречал. И сила, и воля, и решимость теперь дремали под спудом, однако они присутствовали, погребенные и наполовину забытые.

В это мгновение Юлиан понял, что имел в виду Рогер в последнюю ночь, когда говорил о своем волшебном зеркале, — ведь здесь тоже было зеркало, выполняющее ту же задачу: оно отражало то, чем человек является по сути, а не то, чем он кажется.

Но в этом зеркале отражались еще и монстры. Они стояли напротив человекочерепахи, хихикали, прыскали, показывали пальцем и пускали слюни от блаженства, глазея на скорченное существо. Самого себя Юлиан

среди этой своры не увидел и порадовался. Может быть, это даже хорошо, что вчера он так и не заглянул в волшебное зеркало Рогера, потому что теперь он сильно сомневался, дано ли ему вообще увидеть свое истинное отражение.

Юлиан вышел на улицу. Там начался дождь. Холодная морось разогнала последних посетителей, и некоторые аттракционы снова закрылись. Напротив фрек-шоу по-прежнему располагался салон автоскутеров. Плюшевый тролль, которого он зашвырнул в лужу, исчез. Наверное, кто-нибудь подобрал. А может, его и вообще не было.

Тут от палатки отделилась фигура в помятом плаще и преградила ему путь.

— Ты, наверное, что-то ищешь? — спросил Рефельс и протянул ему мокрого плюшевого тролля. — Это не ты потерял?

Юлиан вырвал тролля из рук репортера и отступил на шаг. Лицо Рефельса дернулось, но он воздержался от замечаний. Если бы он знал, какое облегчение испы­тывал в этот момент Юлиан, повстречав его здесь. Хоть какой-то человек, в реальности которого можно было не сомневаться.

Разумеется, Юлиан не подал виду, наоборот, старался глядеть на Рефельса как можно враждебнее.

— Видимо, вы никогда не отвяжетесь от меня? — спросил он.

— Нет, — ответил Рефельс— Уж такие мы люди, прес­са. Как клей: куда однажды пристанем, оттуда нас уже не отодрать.

— Ха, ха, ха, — произнес Юлиан. — Очень смешно. Как вы меня разыскали?

— Профессиональный секрет, — сказал Рефельс. — Но прими от меня комплимент. Твой фокус оказался простым, но действенным. Я был на волосок от разорения. Что скажет мой босс, когда я предъявлю ему счет из вашего ресторана? Твой отец живет на широкую ногу, а?

— У него все в порядке, — ответил Юлиан. — К сожа­лению, приличные отели были все заняты, и нам пришлось довольствоваться тем, что попроще. Но ничего, мы люди скромные и ко всему привычные.

— Не в бровь, а в глаз, — пробормотал Рефельс.

— А теперь, к сожалению; мне надо идти. Масса дел.

Рефельс снова преградил ему дорогу:

— Я мог бы подвезти тебя. Мне все равно в ту сторону.

— Откуда вам знать, в какую мне сторону?

— Я еду в ту же сторону, что и ты, — ухмыльнулся Рефельс, — не важно в какую.

Юлиан смирился. Он видел, что Рефельс не отцепится, и вовсе не был уверен, что хотел бы этого. Топать одному по этой зловещей площади ему было очень неприятно.

— Ну, хорошо, — согласился он наконец, давая понять, с какой неохотой делает это. — Но учтите, вы не услышите от меня ни слова.

— Само собой, — ухмыльнулся Рефельс. — Иногда то, что люди не говорят, бывает не менее интересно, чем то, что они скажут.

— Я не стану говорить ничего.

Улыбка Рефельса сделалась шире, и Юлиан еще раз задумался, не сможет ли Рефельс стать его союзником. Но потом представил, что будет с этим газетчиком, если рассказать ему всю правду, и отказался от своей надежды.