Зеркало для героя

Рыбас Святослав Юрьевич

Потом в столовой он съел жареной картошки с салом, выпил желудевого кофе. В буфете взял кусок краковской колбасы, хлеба, наполнил флягу.

В нарядной заместитель начальника участка Ивановский дает задание бригаде, подмигивает старому навалоотбойщику интересуется, как идут дела. Но ведет наряд жестко, словно здесь он работает уже лет десять: чистит слесаря за плохой ремонт врубовки, поддает крепильщикам, разносит бригадира. Бригадир огрызается, валит на горно-геологические условия — пласт зажало, близко водоносный слой, по лаве хлещут потоки.

Спуск

в шахту. Мокрая ржавая клеть, громкий звонок стволовой, рывок клети вверх и быстрый спуск в подземелье. Потом идут два километра пешком. Прижимаются к стенам штрека, когда рядом проносится поезд с углем. Громко разговаривают, подшучивают друг над другом. Все еще бодры, но смех уже не тот, что наверху, а резче, грубее. В нем слышится жадность к этим минутам жизни Работа вскоре затмит все.

И вот — черная щель лавы, погрузочный пункт с лампами дневного света, вой вентилятора местного проветривания. Пришли, вскарабкались на карачках в короткий ходок, влезли в свою нору. Врубовка подрезала пласт, взрывник зарядил аммонит и взорвал.

Устинов взялся за свою любимую лопату — угольная пыль смешалась с потом.

Мать спустилась к нему в подземелье. Она наклонилась над ним, сказала: «Сыночек, это ты, правда? Не волнуйся за меня. Видишь, я с тобой». К нему сошлась вся родня, и он увидел деда и бабушку, умерших раньше матери. Они молчали. Он работал, они смотрели на него.

Было жарко, по коленям сочилась вода. Все шахтерские болезни, силикоз, антракоз, бурсит, принялись пробовать тело Устинова. Оно было не крепче других.

Вскоре газомерщица Роза остановила лаву: бензиновая лампа Вольфа, поднятая к кровле, высоко взметнула язычок огня в голубоватом ореоле. Значит в воздухе накопилось много метана.

Машинист Люткин пристроился было обнять девушку, но за нее заступился старый навалоотбойщик.

Пока проветривался забой, бригада выбралась на штрек перекусить. На сосновых распилах постелили газеты разложили «тормозки» и стали тормозить. У грушовских мужиков были печеные пирожки, помидоры, сало, вареные яйца. Каждый немного ревниво осматривал запасы соседей. Слесарь Еременко был единственным из грушовских, кто принес колбасу с хлебом. Машинист Люткин спросил его: все воюешь с родней? И посоветовал: надо ласкать жену под утро, когда злость еще спит.

Слесарь был примаком в доме Ревы, и все знали: раз у Ревы, то тяжело.

— Вправду с женой поссорился? — спросил Устинов.

— Да у него тесть собака, — сказал Люткин. — Жрут парня. Забор выстроили — и жрут втихаря.

— Ну это обычная история, — продолжал Устинов. — С родителями надо жить порознь, иначе не избежать конфликтов.

Старый навалоотбойщик заспорил с ним: у него была большая патриархальная семья, отец с матерью, дочь с зятем, внуки, и ему казалось, что взрослые дети обязаны жить с родителями. Глуховатым сильным голосом Миколаич долго долбил эту мысль. Остальные молча ели, изредка поддакивали.

— Вот я для своих как бог и прокурор, — с гордостью вымолвил Миколаич. — Любят меня, боятся. Так и должно. Даже зять Пшеничный побаивается.

— Пошел

ты! — вдруг сказал машинист. — «Любят и боятся»! Из-за таких старорежимных типов дышать нечем. Просто детки твои не хотят с тобой связываться и помалкивают на твою болтовню.

— Не надо грубить старшим, — сказал Устинов.

— Еще один прокурор? — спросил Люткин.

— Просто не хочется, чтоб вы сцепились, — объяснил Устинов.

Бригадир Бухарев вернул разговор к семейным делам слесаря Еременко.

— Дай по рогам этому Реве, — посоветовал он. — Привык мужик под себя грести — пора остановить.

— Да Рева его кулаком перешибет, — заметил Люткин.

— Тогда нехай терпит, коль кишка тонка, — ответил Бухарев. — Я своему папане — что там тесть! — папане родному заехал однажды в санки, и с тех пор зажили мирно. А до того лютовал папаня.

— Сейчас переломный момент, — сказал Устинов.

— Надо переломить, — кивнул Бухарев. — Сразу уразумеет.

— Переломный для всей нашей жизни, — продолжал Устинов. — Есть две цивилизации — сельскохозяйственная и индустриальная. У каждой — свой образец семьи. Но устоит в конце концов городской вариант, маленькая семья из мужа, жены и детей.

— Еще неизвестно, — возразил Миколаич.

Тогда Устинов объяснил подробнее: уже и нынче человек в состоянии сам себя прокормить, поэтому нет смысла держать дома целую производственную бригаду. Взрослые дети перестанут жить по указке.

— У самого-то есть отец-мать? — не поверил Миколаич. — Куда ж денешь престарелых родителей? Один кулаком их норовит, другой — на помойку. — Он взял со своей газеты пирожок и дал Михаилу. — На, сиротская душа, отведай домашнего.

Он и осуждал, и жалел Устинова.

— Отца-мать забывать негоже, — строго произнес бригадир.

— А папане-то врубил! — засмеялся машинист Люткин.

— Ничего, он меня понял.

Устинов решил подзадорить бригадира, вспомнил, что в доисторические времена, как доказывают некоторые ученые, сыновья просто убивали одряхлевших отцов по причине бедности, будучи не в силах прокормить лишний рот. Как убивали? Зимой привязывали к саням и увозили в глубокий овраг. Или еще проще: везли куда-нибудь за огороды и добивали. Откуда известно? Из преданий, легенд, древних обрядов. Из пословиц: «Отца на лубе спустил, сам того же жди», «Есть старый — убил бы его, нет старого — купил бы его». Правда, в этих пословицах уже слышится осуждение варварских обычаев.

— Не знаю, что навыдумывали твои ученые, — проворчал Миколаич. — Может, то немцы творили, а наши такого не могли. Нет, брешешь ты все...

— Говорю, как было, — ответил Устинов.

— Мало ли что было! Тебя послушай, все от брюха зависит. А совесть как же?

— Да он про старину толкует, — вмешался Бухарев. — Чего ты в бутылку лезешь?

— Значит, стариков выкинем, а жить только с жинкой и дитями!

— Скоро и такая семья начнет изменяться, — сказал Устинов. — Это не от одного нашего желания зависит. Вот вырастут города — увидите, как пойдут разводы.