Зеркало грядущего
Шрифт:
– Дочь! Дочь моя! – С трудом различил он слова в протяжном вое черного мужика. Но крик его был лишен для принца всяческого смысла. Он видел лишь глаза его, огромные, обезумевшие, видел жажду крови в них, сродни его собственной, и всесокрушающую ненависть, готовую обрушиться на него, подобно топору палача.
Принц отступил на шаг. Но крестьянин продолжал теснить его, – и остальные были уже совсем близко.
– Убить! Убить! – слышал он их злобные вопли. – Убить! – кричала простоволосая крестьянка.
Или, быть может, все они кричали «убийца»? И в этот миг громовой голос сверху, с дороги, прокричал:
– Стой!
И такая была в этом голосе сила, такая
Обернулись все, кроме мертвой девушки на песке. И Нумедидеса.
Ловким, незаметным движением он извлек из ножен длинный острый кинжал, с которым не расставался никогда, с того самого дня, как получил его в подарок от отца, совсем еще ребенком, и плавным, выверенным движением вонзил его крестьянину в грудь.
Клинок вошел между четвертым и пятым ребром, почти не встретив преграды. Несколько секунд мертвец еще стоял перед принцем, и глаза его таращились на него в бессмысленном упрямом изумлении, а затем он рухнул, точно куль с мукой, к ногам убийцы.
И тогда, обернувшись к дороге, Нумедидес закричал во всю мочь:
– Добрые господа! Кто бы вы ни были – остановите этот сброд! Не дайте свершиться насилию!
С самого утра сегодня Конан был во власти дурного настроения, обычно для него совершенно несвойственного, однако все чаще посещающего киммерийца в последнее время, с той самой поры, как пересекли они границу Аквилонии. Он точно был постоянно начеку, ожидая недоброго, и напряжение разъедало его, как ржа разъедает металл.
Им пришлось задержаться на постоялом дворе в Амилии, ожидая, пока не поправится Бернан, тот самый раненый, которого они подобрали в лесу. Невус не переставал ворчать, что им давно пора ехать дальше, а не играть в няньки, – он единственный из всего отряда еще мог позволить себе подобную вольность с их суровым командиром, – но ворчание его вынуждало Конана лишь к большему упрямству. Он и сам знал, что им давно пора трогаться в путь, ибо в Амилии для них не было ни дела, ни шансов наняться на службу, что единственное место, где им давно уже стоило бы находиться, была Тарантия… и все же медлил. Какое-то странное чувство останавливало его, как только он думал о столице Аквилонии; точно черной завесой была закрыта она для него. И даже вид широкого, наезженного тракта, что вел в этот город, поднимал в душе его волну смутного страха и отвращения.
Однако медлить было невозможно. Запасы их были почти на исходе, а денег, при самой строгой экономии, могло хватить еще на седьмицу, не более… И наконец, вопреки всем недобрым предчувствиям, Конан, к вящей радости небольшого своего отряда, наконец дал сигнал к отправлению.
Правда, поехали с ним не все. Бернана, который пока не мог передвигаться в седле, согласился взять на телегу деверь хозяина гостиницы, собиравшийся на ярмарку в Тарантию; Барх с одним из зингарцев оставались сопровождать его. Они должны были отправиться в путь лишь завтра и присоединиться к остальным уже в столице, на постоялом дворе, хорошо известном Барху. Конан мог лишь надеяться, что наемник с пользой употребит это время и, возможно, сумеет разговорить их нового товарища, чего ему самому так и не удалось добиться. Тот утверждал, будто принадлежал к свите одного из сыновей барона Тиберия. В лесу на них якобы напали бандиты, и он убил одного, чей труп Конан обнаружил на поляне, но был ранен сам. Сын
Сперва киммериец намеревался выпытать у гандера всю историю до конца, подозревая, что услышал лишь весьма приукрашенную версию истины, – но, поразмыслив немного, предпочел воздержаться. Своя тайна была у каждого из них, и мало кому нравилось, когда к нему лезут в душу. Бернан же, на первый взгляд, был парень неплохой, свойский, к Конану питал почти собачью преданность и готов был, казалось, на все, чтобы заслужить место в отряде. И, взвесив все за и против, перед отъездом киммериец сказал, что возьмет его, – если тот, когда встанет на ноги, докажет, что владеет мечом не хуже, чем остальные его бойцы. Так гандер стал восьмым членом Вольного Отряда.
И все же, хотя он не привык, раз приняв решение, возвращаться к нему вновь и вновь или сомневаться в его правильности, Конан, даже пустившись в путь, никак не мог отвлечься мыслями на другое. Дорога не отвлекала его, добрая скачка не могла взбодрить, а шуточки Жука, который, как обычно, принялся подкалывать Невуса, доводили до бешенства.
Нет, что ни говори, но было что-то странное в этом парне, в его вечной угодливости, лукаво-недобром взгляде. Нужно ли было уступать его бесконечным просьбам, брать его с собой? Не станет ли он обузой?.. А ладно, Кром их всех побери! Там видно будет, сказал он себе наконец. Хватит об этом!
И именно в этот миг он заметил сборище под мостом.
Что-то странное творилось там. Человек пятнадцать крестьян, вооруженные цепами, серпами и косами, выкрикивая нечто нечленораздельное, бежали вниз по склону к богато одетому толстяку в синем плаще. Дебелая девица с распущенными волосами неслась впереди них по берегу, подобрав подол и сверкая голыми ляжками, и голосила истошно. Он успел еще заметить позади толстяка что-то белое, – точно скомканный отрез полотна на песке, – и, не раздумывая, заорал «Стой!»
Он и сам не знал, зачем сделал это. Но напряжение от долгого бездействия, от бесцельного ожидания, от подавляемых в душе сомнений, настойчиво требовало выхода. Любой повод был хорош…
– Стой! – закричал он вновь. И услышал пронзительный, жалобный голос толстяка:
– Добрые господа! Кто бы вы ни были – остановите этот сброд! Не дайте свершиться насилию!
Меч вылетел из ножен и мгновенно лег в руку Конана. Призывно взмахнув рукой, он галопом понесся вниз по склону. Остальные немедленно последовали за ним. Краем уха киммериец слышал их хохот, – наемники готовились неплохо повеселиться.
Однако забавы не вышло. Завидев летящих во весь опор вооруженных всадников, крестьяне сперва обернулись к ним, неумело вскидывая свои жалкие орудия, годные еще, возможно, против единственного пешего врага, но совершенно бесполезные против конников с мечами. Пару угрожающих взмахов клинками, пару ударов плетью, – и вмиг присмиревшие селяне, точно вспугнутые охотником зайцы, бросились врассыпную.
Конан едва успел отвернуть в сторону, когда какой-то старик с вилами в неловких руках чуть не угодил его лошади под копыта. Он попытался пырнуть коня в бок – но киммериец ловко отбил удар, плашмя опустив клинок на древко. Крестьянин отскочил в сторону и с ругательством, в котором северянин различил лишь имя Цернунноса, злобно сплюнул ему под ноги… И, совершенно необъяснимо, хотя он уже много лет не делал ничего подобного, киммериец сотворил знак от дурного глаза.