Зеркало тетушки Маргарет
Шрифт:
— С нею приключилось, — изрек он, — внезапное и жестокое нервное потрясение. Я должен знать, как это произошло.
Леди Ботвелл призналась, что они посещали чернокнижника и что леди Форрестер получила некие дурные вести о ее муже, сэре Филиппе.
— Ежели этот негодный шарлатан останется в Эдинбурге подольше, он обеспечит мне недурное состояньице, — сказал маститый врачеватель. — Это уже седьмой случай нервного расстройства, что он мне обеспечил — и все последствия пережитого ужаса.
Затем он исследовал подкрепляющее питье, что леди Ботвелл невзначай унесла с собой, отведал чуточку и объявил,
Тут доктор чуть помолчал и, многозначительно поглядев на леди Ботвелл, прибавил:
— Полагаю, мне не следует спрашивать вашу светлость о приемах этого итальянского чернокнижника?
— Действительно, доктор, — отвечала леди Ботвелл, — я считаю всe, что произошло там, весьма конфиденциальным; и хотя человек этот, быть может, и мошенник, но коли уж мы были столь глупы, что обратились к нему, думается мне, нам должно честно сохранить в тайне его советы.
— Может быть, мошенник — полноте, — засмеялся доктор. — Я, право же, рад, что ваша светлость допускает такую возможность по отношению к чему-либо родом из Италии.
— То, что родом из Италии, может оказаться ничуть не хуже того, что родом из Гановера, доктор. Но мы-то с вами останемся добрыми друзьями и ради этого не станем говорить о вигах и тори.
— Особенно я, — заметил доктор, получая свой гонорар и берясь за шляпу,
— Каролюс служит моим целям не хуже Вильгельмуса. Но все же мне хотелось бы знать, почему это престарелая леди Ринган и вся ее свора так щедро тратят свои прогнившие легкие на восхваления этого иноземца.
— Ах, лучше уж считайте его иезуитом, как утверждает Скраб. — На сем они расстались и доктор ушел.
Несчастная больная — чьи нервы из состояния небывало сильного напряжения наконец столь же сильно расслабились — продолжала бороться с недугом, походящим на крайнее отупение, порожденное пережитым ужасом — когда из Голландии пришли наконец страшные вести, подтвердившие ее худшие опасения.
Они были посланы прославленным графом Стейром и содержали печальное уведомление о поединке между сэром Филиппом Форресте-ром и сводным братом его жены, капитаном Фальконером из отряда шотладско-голландских войск, в результате какового поединка последний был убит.
Причиною же дуэли послужил случай еще более из ряда вон выходящий.
Выяснилось, что сэр Филипп покинул армию, будучи не в состоянии уплатить весьма значительную сумму, которую проиграл другому волонтеру.
Он сменил имя и обосновался в Роттердаме, где втерся в доверие одному богатому и знатному бургомистру и, благодаря своей располагающей внешности и отменным манерам, завоевал сердце единственной его дочери, совсем еще юной и необычайно красивой девушки, наследнице несметного состояния.
Прельщенный всевозможными достоинствами своего предполагаемого зятя, богатый купец, чье представление о британских добродетелях было столь высоко, что он не удосужился предварительно навести справки о состоянии и семействе искателя руки его дочерц и сразу же дал согласие на поспешный брак.
Свадьбу должны были сыграть в главном соборе города, когда ее вдруг прервало необычное происшествие.
Волею случая как раз в это время некий весьма влиятельный горожанин пригласил своего давнего знакомого, капитана
Капитан Фальконер охотно отправился туда в обществе своего голландского приятеля и нескольких общих друзей, в число которых входило два-три офицера шотландской бригады.
Можно понять его изумление, когда он узрел своего шурина, женатого человека, влекущего к алтарю невинное и прекрасное создание, обманутое им самым низким и бесчестным образом.
Он немедленно провозгласил сэра Филиппа гнусным негодяем, и церемония, разумеется, была прервана.
Но несмотря на мнение большинства здравомыслящих людей, которые считали, что сэр Филипп своим поступком исторг себя из рядов людей чести, капитан Фальконер все же признал за ним право на некоторые привилегии таковых и не счел зазорным принять от него вызов на поединок, в котором и получил смертельную рану.
Таковы пути Провидения, непостижимые простым смертным. Что же до леди Форрестер, то она так и не оправилась от потрясения, вызванного этими ужасными известиями.
— И вся эта трагедия, — поинтересовался я, — разыгралась именно в тот момент, когда их глазам предстала сцена в зеркале?
– Обидно, конечно, портить такую славную историю, — отвечала тетушка, — но, по чести говоря, это случилось несколькими днями раньше, чем было показано в стекле.
— Так значит, остается еще возможность, — заметил я, — что магистр мог успеть получить сведения об этом происшествии какой-либо тайной и быстрой почтой?
— Именно так и утверждали те, кто не верует в сверхъестественное, — согласилась тетушка.
— А что стало с чернокнижником? — продолжал я расспросы.
— Что ж, в самом скором времени пришел приказ арестовать его за государственную измену, как агента Шевалье Сен-Жоржа; и леди Ботвелл, припомнив намеки, вырвавшиеся у доктора, ревностного приверженца протестантского наследника, вдруг осознала, что Падуанский Лекарь был главным образом в чести у престарелых матрон одних с нею политических убеждений. Теперь казалось вполне вероятным, что деятельный и способный агент мог бы получать новости из Европы и впоследствии представлять их в виде фантасмагорий, одной из коих леди Ботвелл сама была свидетельницей. Но все же оставалось слишком много неразрешимых вопросов, не позволяющих дать делу естественное объяснение, и леди Ботвелл до самого смертного часа так и пребывала в великих сомнениях и склонялась к тому, чтобы разрубить Гордиев узел, признав существование сверхъестественных сил.
— Но дорогая тетушка, напомнил я, — что же все-таки стало с магистром?
— О, он был слишком хорошим предсказателем судеб, чтобы не предвидеть, что собственный его рок будет куда как трагичен, коли он дождется появления человека с серебряным псом на рукаве. Он, что называется, съехал без предварительного уведомления, и с тех пор его больше нигде не видели и не слышали. Пошли было темные слухи о каких-то письмах, обнаруженных в его доме, но сплетни скоро утихли и о докторе Баптисте Дамиотти разговоров велось не больше, чем, скажем, о Галене или Гиппократе.