Зеркало вод

Гренье Роже

— Злюка.

— У этой штуки даже замок запирается на ключ, дабы все знали, что мы носим очень важные документы. В баре такие массивные стулья, что их невозможно сдвинуть с места. Крике садится на краешек стула — на кончик, извиняюсь, задницы — и заказывает два американо. Мне нравится цвет этого аперитива. Я думаю: скорей бы первый горький глоток попал в желудок. Я так боюсь четвергов! В этот день я обычно свободна после обеда, могла бы спокойненько ходить по магазинам, глазеть на витрины, побаловать себя кино. Но я знаю, что это время принадлежит Крике, и потому вся напряжена. Проглотив аперитив, мы идем к его машине. Я прижимаюсь к нему и, хотя знаю, что меня ждет, не могу удержаться — тянусь к нему губами. Он отталкивает меня: «Не здесь!» Потом останавливает машину у бакалейного магазинчика на моей улице и покупает бутылку бордо. Я говорю ему, что не стоит, что у меня все есть. Он отвечает, что это старый предрассудок: нельзя приходить в дом с пустыми руками, а преподносить цветы не в его духе. Как только

дверь закрывается, я обнимаю его, не обращая внимания на то, что в руках у него бутылка и дипломат. Он говорит, что я нетерпеливая и неуклюжая, как собака. Я отвечаю, что охотно стала бы его собакой, но ведь у него нет собаки, и, похоже, он не любит их. Наконец я отпускаю его. Он бросает на стул куртку, которая заменяет ему зимнее пальто. И тут же включает проигрыватель. Ставит пластинку, неважно какую — джаз или классику, камерную музыку или романтический концерт в стиле Мендельсона. Первую попавшуюся пластинку, чаще всего ту, которую я оставила на проигрывателе. «Неряха ты моя, — говорит он, — никогда ничего не кладешь на место, а твои пластинки просто гибнут от пыли». Я готовлю еду. Но когда он рядом, мне не хочется есть. У меня сжимается горло, то ли от желания, то ли от тревоги. Эти густые волосы, эти румяные щеки, по-мальчишечьи пухлые губы, плечи — все это наконец тут, рядом, в моей комнате. Какое чудо! Но я знаю, что нее это не вполне реально. Трапеза обычно бывает скомкана, потому что нам слишком хочется любви. Несмотря на трехлетний стаж и все то, что давно должно было убить нашу страсть, это желание любви, как только мы остаемся одни, за закрытой дверью, не исчезло. Вскоре Крике теряет голову настолько, что пускается в любовные признания. Но пока я чувствую тяжесть его тела, пока я ощущаю, как он рождает во мне ответное наслаждение, в душе уже зреет тоска. Это немножко напоминает фугу: тревога и тоска поспешают за наслаждением, отстав всего лишь на долю такта, они вот-вот настигнут его. Какой-то голос говорит мне: «Подожди немного. Вот посмотришь — очень скоро ты снова останешься одна». Его ласки обычно полны нежности, и, если ему случается сделать какое-то грубое движение, например больно ущипнуть мою грудь, меня это радует: я буду ощущать боль и после того, как он уйдет, и его присутствие как бы продлится. Едва оторвавшись от меня., он бежит ставить новую пластинку. Я широко открываю глаза, словно желая запечатлеть в памяти линию его обнаженной спины. На этот раз он выбирает пластинку тщательнее. Как правило, это соната Шуберта или Моцарта, очень часто он ставит «Рондо ля-минор». У меня такое впечатление, словно его пальцы выстукивают на моей коже каждую ноту, чтобы отчаянье глубже проникло в меня. Иной раз на меня нападает такая тоска, что я начинаю плакать. Он ласково ждет, пока я успокоюсь. В конце концов я извиняюсь и говорю: «Я знаю, у тебя свои неприятности». Мы молча лежим рядом. Если он засыпает, меня переполняет счастье: в такие минуты мне кажется, что он всецело принадлежит мне. Когда звонит телефон, я не снимаю трубку. Мы пьем водку, курим. С приближением вечера Крике начинает тайком поглядывать на часы. Наконец он идет в ванную, чтобы отмыться от меня. Я уже давно отказалась от духов. Когда он собирается уходить, я умоляю его отвезти меня в город, куда угодно. Если же я остаюсь дома, то долго лежу как мертвая, с закрытыми глазами. У меня нет больше сил оставаться одной в этих стенах, где он никогда не будет принадлежать мне всю ночь. Самая горькая и жестокая фраза, какую я знаю, — это: «До свидания, Крике, до будущей недели».

— Я так себе представляю эту картину!

— И до чего же все банально, банально, банально! — вдруг произнесла Жюдит патетическим тоном.

— Но это еще не причина, чтобы бросаться на шею Аргентинцу. Что тебе мешает найти себе кого-нибудь дома, в Париже?

— Молодой, холостяк, умный, богатый, знающий толк в любви… Ты прекрасно понимаешь, что если такие мужчины и существуют, то их уже давно прибрали к рукам. А у тебя, Ирен, что-то не ладится. Почему твои романы всегда так недолговечны?

— Не знаю.

— Быть может, ты слишком холодна?

— Возможно.

Туристы жадно впитывали любые впечатления, какие помогали ощутить, что они действительно совершают круиз. Они словно отыскивали картины, — которые смогли бы хранить в своем альбоме воспоминаний. Например, однажды они увидели акулу-молот, она долго плыла рядом с пароходом. В другой раз их сопровождали летающие рыбы. А в одном порту они видели прибитый волной труп кашалота — и не какого-нибудь, а белого кашалота. Вернее, грязно-белого, и все же отрицать невозможно — это был белый цвет со всей его мифической силой.

— «И бог создал больших китов», — сказал актер, подойдя сзади к Ирен, которая рассматривала чудовище. Струйка крови, сочившаяся из тела кашалота, растекалась по воде большим красным пятном.

Молодая женщина вздрогнула и улыбнулась.

— Он дышит! Он дышит! — воскликнула она. — Как это животное называется на вашем языке?

— Balena. А меня зовут Исмаил [29] .

— А я думала — Хосе. Так вот, дорогой мой Исмаил, считайте, что вы достигли цели своего путешествия, достигли предела и даже переступили его, потому что перед

вами Моби Дик собственной персоной. Да, мсье, этот снежный холм — или, если попытаться быть ближе к реальности, эта куча вонючего сала — демон, из-за которого вы некогда стали подкидышем и сиротой.

29

По библейским преданиям, образ изгнанника, осужденного на вечные скитания.

— Это верно, он отвратительно пахнет. Но какая эрудиция!

— Мне от этого не легче, как сказал бы капитан Ахав.

— Почему?

— Я умная, а вот Софи красивая. А ум пасует перед лицом красоты.

— Не ревнуйте к Софи. Она очаровательна, и смотреть на нее просто удовольствие…

— И касаться тоже?

— Касаться тоже. Но ее не интересует то, что имеет значение для меня. Например, Моби Дик. Это моя страсть, и меня можно завоевать одним упоминанием этого имени, как сделали вы сейчас.

— Завоевать?

— Я хочу сказать, что мы как бы становимся сообщниками. Разве вы не чувствуете?

— Я ничегошеньки не чувствую, — рассмеялась Ирен. — И потом, от этого кита идет такой скверный запах! Вернемся на наш «Пекод» [30] .

Актер обнял ее за плечи, и они ушли.

Впоследствии, вспоминая эти пикировки, предшествовавшие их близости, Ирен сказала ему:

— Я думала, что тебя волнует только политика. Меня удивило, что ты увлекаешься еще и литературой.

30

Корабль, на котором совершал путешествие герой романа американского писателя Германа Мелвилла (1819–1891) — «Моби Дик».

— Скорее, цитологией. Не так уж много книг волнует меня. Но «Моби Дик» — из их числа. Потому что его тема безнадежной борьбы со злом, а иной раз и союза с ним — большое искушение для человека, который хочет воздействовать на умы. «Моби Дик» — протест, яростный бунт против человеческого и божественного правопорядка.

— И это тебе по душе?

— В минуты романтических порывов. В остальном я такой же, как все.

Помимо китов, акул и летающих рыб, туристам запомнились скалистые берега, о которые разъяренное море разбивало пенистые волны, вулканические рифы, горячие источники, озера с железистой водой и гейзеры, изрыгающие пар.

— Все это не внушает ни малейшего доверия, — заявил Бернар. — Такое впечатление, что в один прекрасный момент гейзер может выплеснуть струю вам прямо в физиономию.

При этих словах девушки вскрикнули.

— Огонь среди воды — занятная штука, — подхватил Жан-Мари. — Скорее даже, вода над огнем, как в этих гейзерах.

В разговор вмешался профессор:

— Человеки-муравьишки осмелились выстроить тут соборы с тяжелыми скульптурными алтарями, покрыв их золотом, — смехотворная попытка защититься от сил природы, желание утвердить могущество того общества, которое провозглашает себя божественным — наглейшее из всех человеческих притязаний. Достаточно этим великанам — вулканам и гейзерам — повернуться во сне, и не останется ни одного камня, ни одного идола, ни одного из этих муравьишек с их гордыней.

Посреди моря высился вулкан с таким правильным конусом, словно это был вафельный рожок с мороженым. Согласно программе, туристы должны были взобраться на него — пешком или верхом на осле — по длинному серпантину, который вел к вершине. Старый адвокат был в числе тех, кто сел на осла. Когда Ирен и актер, которые предпочли идти пешком, поравнялись с ним, он объяснил:

— Я всегда питал слабость к ослам. Когда я был ребенком, мои родители купили «Path'e baby» [31] . Ни одно изобретение никогда не вызывало во мне такого восторга! Кино только что зарождалось, все им восхищались, и вот это чудо пришло к вам в дом. Из короткометражек, которые я видел, мне больше всего полюбился «Норовистый осел». В этом фильме показывали, как упрямое животное, брыкаясь, сбрасывало на землю каждого, кто пытался его оседлать. Я обожал этого осла. Я требовал, чтобы фильм показывали всем, кто приходил к нам в гости. Какой урок! Вот чем следовало стать в жизни каждому из нас — норовистым ослом. Надо бы послать подальше негодяев, которые пытаются сесть нам на шею, вместо того чтобы подставлять им спину.

31

Марка кинопроектора.

— Посмотрите на нашу страну, на нас самих, — возразил актер. — Ослиное сопротивление чаще всего пассивно. Это гандизм. Когда хотят, чтобы осел шел вперед, он пятится назад. Он не желает идти в ногу с историей.

— Ты считаешь меня ретроградом, — сказал старый адвокат. — Ничего не поделаешь, я отжил свой век.

— Я этого не сказал. Да здравствуют ослы! Настало время брыкаться.

Но адвокат продолжал:

— Мое поколение… Оно потерпело крах. Все, что бы нас теперь ни ждало, даже если мы добьемся падения тирана, будет окрашено грустью. Мы родились в скверное время. А ведь среди нас были незаурядные люди. Но история перемолола их, и они не смогли проявить себя в полной мере.