Зеркало времени
Шрифт:
или Первый опыт уловления автором сокровенных мыслей самой госпожи Акико Одо
У каждого из нас своя частная судьба. Может быть, когда-нибудь, очень и очень не скоро, завершившиеся, исполнившиеся судьбы наших душ станут похожи друг на друга так же, как, например, выглядят одинаковыми мириады росных капелек на каждой из травинок обширнейшего некошеного луга, мягко заливаемого светом утренней июньской зари.
Кто, кроме Бога, это знает?
Может быть, для исполнения того, что назначено, каждой
До того, как над лугом встанет солнце и высушит росу, до того, как роса станет жемчужными облаками в небе, — что вберёт в себя каждая из росинок со своей отпустившей травинки? Что принесёт душа Богу из своего очередного земного странствия? Но разве не смеются одинаково принц и каторжник, когда хоть на мгновение забудут, кто они? Разве не плачут одинаково от боли, от отчаяния, пока не соберётся новая воля и не успокоит? Или не станет силы даже и плакать. Акико, ты коришь себя за то, что плачешь…
Разве не ты обладаешь неженским упорством и волей, подобной упругой стали боевого меча? Разве не ты сама себя выковала и воспитала, разве просто было тебе получить прекраснейшее образование и стать выдающимся специалистом, излечившим десятки тяжелейших случаев психических расстройств? Самой вырастить высокий для своего возраста авторитет и получить признание даже официальных властей… Создать прекрасную, оснащённейшую лечебницу… Отобрать и воспитать помощников, основать научную школу…
Разве не ты всё ещё красива, не стандартной, модной на сезон, а собственной, индивидуальной, личной красотой?.. Духовно ли бедна?.. Почему же ты тихо-тихо плачешь, о Акико? Не потому ли, что оплата собственной юностью и молодостью временами (только временами, когда освобождается от круговерти забот голова, а ум ещё не успевает погрузиться в тяжкие думы), — в такие времена слишком драгоценной вдруг покажется оплата, ведь она — собственные юность и молодость. Ушли, и скорбь не восполняет.
Разве об этом не смог бы подумать любой из живущих, кто что-то из выданного на жизнь потратил уже на дело и чего-то добился… Отчего ты ощущаешь себя несчастной, нежная Акико? Горе твоё — от ума?
Я, автор, слушаю и слышу твои потаённые мысли, о Акико:
«Не слишком ли я умна для окружающих? Ведь думала, понимала, что отпугиваю, да как переделать себя? От себя отказаться? Во имя чего? Мне на что и кому пригодиться?
Так и оставлю,
никому не сказав,
свои думы!
Ведь нет никого,
кто был бы со мною…
Нет рядом того, кто мне так бы сложил:
Из-за фиалки,
только одной лишь —
на поле Мусаси
кажутся дивными мне.
Могла ли я думать в далёком детстве, когда впервые услышала, запомнила и полюбила стихи, отозвавшиеся в душе чудным предчувствием будущего, в котором, знала, придётся и волноваться и переживать — так ведь это не так скоро, — (но и будет ведь за что!), что настолько болезненно платить собой за то, что приходит и будет.
Не меня ли в сердце кольнуло, когда по видеосвязи разговаривала с женой Стаха Эвой (Пани Эва Желязовска! — позвала телефонистка, — а та опаздывала, и вот, появилась красивая, изящно двигающаяся при всей своей крупности, высокогрудая, уверенная в себе — такая притягательная, победительная, в наилучшем возможном исполнении самка!)?
Меня, меня кольнуло. Потому что Станислав, будь он здоров, и Эва — прекрасная пара, которой хотелось бы любоваться, зная, что и такое восхитительное людское сочетание на нашей планете есть, и я это увидела. Мне не с кем состязаться. В высших кругах я не принята. Мне доверяют лишь обслуживать себя. Жёны коллег-соперников по работе для моего с ними соперничества недоступны. Иногда меня приглашают прочесть платную лекцию, но в университетах я не преподаю. Мое тщеславие замкнуто вовнутрь, нет ничего ориентированного наружу, вовне. Кольнуло и продолжает колоть, потому что сейчас у меня ничего не получается… Не понимаю. Что дальше делать — не знаю. Нет, нет, не слишком я умна. А что же те, другие, кто совсем не умны, как они живут?.. Они не мучатся?
Ни бодрствую, ни сплю, —
и так проходит ночь…
Настанет же рассвет —
весенний долгий дождь
и думы о тебе.
О тебе? Это — о ком?»
Воспринимая печальные мысли твои, милая далёкая Акико, я, автор, могу ли не задаться и уловленным от тебя вопросом из глубины твоей души:
«Разве не одинока на небесах Луна, одна-одинёшенька среди мириадов звёзд и вдали от недосягаемой Земли?..»
8. Врачу, исцелися сам!
Утром госпоже Одо не хотелось открывать глаза. Лень было шевельнуть языком, чтобы отдать распоряжение послушнице Джоди затемнить стёкла спальни и подготовить обжигающую, по-японски, ванну. Казалось в полудрёме, что спит в деревне, в отцовском доме, и это отец разжёг горн в своей кузнице, греет металл до свечения и стучит молотком, что-то подправляя, перед тем, как кивнуть молотобойцу, бьющему в массив заготовки будущего лемеха большим тяжёлым ковочным молотом.
Если так, ей сейчас предстоит проснуться, быстренько приготовить еду для отца и в узелке унести ему в кузницу. Потом прибрать в доме и в скромном дворе и садиться за умные книги — детства со сказками у неё в деревне не было. Но отец и не позволял ей заниматься настоящим крестьянским трудом, считал, что зарабатывает достаточно, чтобы доченька ни в чём не нуждалась и могла учиться. Акико и обязана была учиться — горькая томительная привилегия и влекущий долг — только учиться: ни на подруг, ни на праздники, ни на что иное у неё лишнего времени не было.