Zевс
Шрифт:
– А ты уверен, что Литовченко вообще это надо? Чтобы приходил кто попало? – злобно парировал Кир, развернулся и пошел к набережной.
На это было трудно что-то возразить.
Трудно было избавиться от чувства, что Литовченко, действительно, что-то мутит с этими «гастролями», и афиши, расклеенные по городу (ну, полторы, конечно, афиши) – это только формальность, которая никому, по большому счету, не нужна. До вылета во Францию они имели только самое общее представление, что здесь будет и зачем они тут нужны. По прибытии им тоже никто ничего толком не объяснил, и Литовченко с упоением «решал вопросы» – какие-то свои, не особо даже утруждая себя… Во всяком случае, так было, когда
«Ти-жи-ви» (так эти чудо-поезда назывались: простившись со сверхзвуковыми лайнерами, Франция утешалась хотя бы этим) звучало как «Ты живи», и это забавляло.
Уголок земного рая, воспетый киноклассикой, выглядел примерно так же, как на общих планах с Делоном или Бриджит Бордо. Леша прислушивался к себе, выйдя из гостиницы на берег покурить. По синему небу еле полз самолет, а песок будто нехотя опадал с покрывала, которое уносил с берега накупавшийся человек. Чуть в сторонке, у самой воды – столики ресторанчика; женщина как-то совсем по-домашнему собирает скатерти со столов… Тут надо было благодарить судьбу, или обратиться к Богу, или задуматься о жизни… – но Леша только курил, и так хорошо было – не думать ни о чем.
Потом пришлось задуматься.
То, что Лазурный Берег превратился в место отдыха богатых соотечественников, в принципе, было известно и до того; пройдясь по набережной, Леша не раз услышал родную речь; заглянув в урну (здесь все ж таки были урны), он обнаружил в ней ажурные чулки, и почему-то тоже увязал это с соотечественниками.
Но здешняя экскурсия Литовченко была куда откровенней, чем в Париже.
О, здесь его глаза горели. Леша не успевал запоминать имена, фамилии и краткие, как бы нехотя данные пояснения («совсем ничего не знаете, что ли»), когда Литовченко широким жестом указывал на какой-нибудь по-южному избыточный, перегруженный лепниной особняк… «Сорок четвертый в списке Forbes… Сто десятый…» А когда на катере вышли в море, недалеко, то, как показалось, только затем, чтобы Литовченко выдал, с театральной паузой:
– Видите яхту?.. Да не вертите головами!.. По большому секрету скажу, что там отдыхает сам вице-премьер…
Судя по реакции Кирилла, фамилия вице-премьера отчего-то впечатлила его. Лешу, не любившего чинопочитания (это пусть «сверхчеловеки» склоняются перед теми, кто еще более «сверх»), не тронули ни заезженная фамилия, ни яхта, которая была, вероятно, велика, но едва болталась где-то там, на ослепительном горизонте. Он просто кайфовал. Вода бежала рядом с катером, шумно пережигалась катером, как бикфордов шнур.
Больше всего Литовченко волновал некто Ген, или олигарх Геновский, о котором, как смутно вспоминалось, говорили по телевизору все лето. Какой-то металлургический холдинг… Какой-то срочный отъезд из страны… Гладко зачесанная ведущая новостей на первом канале, окончательно соскочившая с возраста, была, как всегда, беспристрастна, – но в репортажах на тему, что вот, сбежал, звучало какое-то плохо скрытое удовлетворение… Леша не запомнил. Новые персонажи для улюлюканья программы «Время» вослед появлялись где-то раз в полгода, и за всеми, как говорится, не уследишь.
Литовченко только и говорил про Гена – и в «ти-жи-ви», в те моменты, когда они еще могли слышать и кивать, не оглушенные горными хребтами. И позже – проезжая мимо далекой виллы, утопленной на горе во фруктовых деревьях: «Здесь остановился Геновский… Он приехал на неделю, отдохнуть… Я связывался с его секретарем, и мне вроде как подтвердили, что он может завтра прийти
Тут не надо было обладать семью пядями во лбу, чтобы понять, что Литовченко о чем-то хлопочет, чего-то добивается – встречи ли, разговора, а может, какого-то, опять же, «решения вопросов»… И они – только инструмент. Ну вот увлекается беглый олигарх КВНом, чего тут поделаешь… Не затем ли были вообще устроены их «гастроли» – это еще вопрос.
Особенно ясно это высветилось, когда Кирилл не удержался и ляпнул. «Сверхчеловек» же не может смолчать. Если можно вскользь заметить о своих заслугах перед человечеством. Пройти, ослепив величием и как бы рассеянно бросив в пространство:
– А я, кстати, летом же получил премию Геновского… Ну, то есть фонда, созданного Геновским…
«Бросать» это пришлось даже не столько рассеянно, сколько с усилием, потому что поезд как раз грохотал в каких-то пролетах.
И, видя воодушевление Литовченко, Кирилл несколько даже потупился и продолжал:
– Да я еще и в университете был его стипендиатом, вы разве не помните?..
«А я еще и на машинке вышивать умею», – весело припомнил Леша, но Олегу негромко сказал что-то в духе «А в детском саду он премий не получал, нет?..» – Благо это не было слышно всем, – но Олег отчего-то не разделил его ядовитого веселья.
Однако Кирилл был жестко наказан за свое хвастовство, и Леша потешался весь день, видя растерянность приятеля, который уже не знал, как из этой (заваренной им же) каши выбраться. Все дело в том, что Литовченко воодушевился даже слишком. Он загорелся идеей там, в клубе, подвести Кирилла к олигарху-благодетелю (приложиться к ручке, что ли?), и представить в духе: вот, ваш воспитанник, буквально вырос на стипендиях и премиях… Подвести. Представить. Чуть ли не подложить под. Кирилл, чувствуя, что его вовлекают в какую-то игру уже бесцеремонно, старался всячески отнекиваться, затихающе вежливо, Литовченко же делал вид, что ничего не замечает, и пытался чуть ли не отрепетировать проход. Леша тихо веселился и шутил в духе «Кир и Ген» (почти «Чук и Гек»): потешался и над Кириллом, наказанным какой-то высшей справедливостью, и над Литовченко, который… Который мог бы, наконец, определиться уже, кто он: тоже «изгнанник родины», или все тот же мелкий чиновник. Потому что все эти его мечты, как пригласят, подойдут и т. д. – это было все то же мелкое муниципальное лизоблюдство, которого они насмотрелись когда-то и в Казани. Ничего нового. Как был мелким клерком, так и остался.
Особенно это проявлялось где-нибудь за обедом (возможно, и вечерами, но тогда молодежь сбегала) – в отупляюще нудных, безысходных спорах «о политике», когда поднимали, например, болезненную тему засилья чиновничьих мигалок в Москве. Литовченко, попивая устриц (Леша пробовал, не понравилось: как сгущенная морская вода; Кирилл же дисциплинированно глотал – «статусно»), многословно обличал: «да совсем они там охамели»; «да не надо просто пропускать никого с мигалками, и все». «Только радикальная борьба! С ними – только так!..»
– Никого?! А как же «скорые помощи»? Их что, тоже не пропускать? – горячился некий пожилой соотечественник, тоже какой-то эмигрант, призванный помогать Литовченко в решении всяких оргвопросов. Или «вызвавшийся». Есть категория эмигрантов, которые равно страдают как от безденежья, так и от общей невостребованности. Те, кому и поговорить-то не с кем. При массовом явлении «свежих» соотечественников – прекрасная возможность поточить лясы, споря о вечных материях вроде политики!..
– Слушай, он так похож на нашего Татищева, ну, из «Туполева», ты же его помнишь, – горячо шептал Лехе Кирилл, не отплевавшись от устриц.