Жак Отважный из Сент-Антуанского предместья (ил. И.Кускова)
Шрифт:
— Робер! Я его прокляла! Он должен сгинуть с лица земли!..
И она начала повторять какие-то бессмысленные слова. Все попытки Жака вернуть её к действительности были бесполезны.
Ещё полчаса такой же бессвязной речи Эжени, и Жак понял, что ему от неё ничего не добиться.
Попрощавшись с белошвейкой, которая очень мило протянула ему маленькую, высохшую ручку и пригласила приходить ещё, Жак вышел из её комнаты на улицу. Солнце светило, и на серой поверхности стен вдруг заиграли отблески его лучей. Унылая улочка сразу словно ожила, и дома перестали казаться такими сумрачными и одноцветными. Жак постоял с минуту в раздумье. С лестницы шумно спустилась привратница.
— Вы уже были у госпожи Эжени? — с любопытством
— Да, — ответил Жак.
— Вы не её племянник? Господин Мори?с?
— К сожалению, нет.
— Она всё время твердит о своём племяннике Морисе, надеется, что он придёт, навестит её. А он и глаз не кажет. Мы начинаем думать, что бедняжка просто всё выдумала, а его и на свете нет… До чего же она несчастна!
«Судьба идёт мне навстречу! — обрадованно подумал Жак. — Сейчас я всё узнаю». И вежливо, как только мог, он приподнял шляпу — так делали молодые люди хорошего общества в Пале-Рояле, здороваясь с дамами.
— Извините меня, сударыня, но я очень хотел бы узнать кое-что о госпоже Лефлер. Скажите, давно ли она здесь живёт?
— Я, конечно, немало могла бы порассказать о ней, только здесь не очень-то удобно, — словоохотливо начала привратница. — С тех самых пор, как погиб её жених Фирмен, она и переселилась сюда. О, это длинная и грустная история!..
— Сударыня, — взволнованно сказал Жак, — клянусь вам, что я порядочный человек и вам не придётся раскаиваться, что вы мне доверились!.. Умоляю вас, не откажите зайти со мной в тот кабачок, напротив, и выпить чашечку кофе!..
Жак с волнением подумал, что до сих пор ему ещё никогда не случалось приглашать никого в кафе и вот теперь он войдёт в первый раз в кабачок, да ещё в сопровождении незнакомой пожилой женщины.
Привратница не заставила себя долго просить.
— Сейчас сбегаю домой, немного приоденусь… — кокетливо сказала она. И в самом деле через минуту она появилась с красивым кружевным платком на плечах.
— Как вас зовут, молодой человек?
— Жак Менье.
— Хорошее имя! А меня в квартале называют тётушкой Мадлен, хотя, право, я ещё не так стара, чтобы быть всеобщей тётушкой. Но я не возражаю, ведь меня здесь любят… А это куда как ценно!
Пока тётушка Мадлен бегала прихорашиваться, Жак успел пересчитать деньги и прикинуть, хватит ли их на угощение его спутницы. К своему удовольствию, он убедился, что хватит не только на чашку кофе, но и на миндальное печенье.
Сидя напротив Жака за столиком кабачка и попивая маленькими глотками дымящийся кофе, тётушка Мадлен начала не спеша свой рассказ.
— Она поселилась в этом доме до того, как я стала здесь привратницей, а привратницей я здесь уже тридцать лет. Но когда я сюда пришла, здесь только и разговоров было, что о её горестях и злоключениях… Говорят, многие добивались руки Эжени Лефлер. Особенно настойчивыми были Фирмен Одри и один дворянин. Но разве мог этот дворянин сравниться с Фирменом! И уже назначили день, когда Фирмен должен был повести Эжени в церковь и стать её мужем. И тут соперник призвал на помощь коварство и предательство. Что он сделал, никому не известно, только накануне свадьбы Фирмена увезли в Бастилию. Эжени была безутешна. За некоторое время перед тем, как угодить в тюрьму, Фирмен подарил своей невесте сороку — не эту, конечно, а другую — и уверил её, что она поёт. Впрочем, говорят, та и в самом деле пела. Ну, а потом, уже не знаю, как и когда, Эжени совсем потеряла разум… Говорят, беда случилась с ней после объяснения с этим самым дворянином. Она всегда была скромницей и ест и пьёт не больше, чем сорока. Когда первая-то сорока умерла, соседка госпожа Валентен — добрая душа — купила ей другую, а бедняжка и не заметила подмены. С тех пор так уж повелось: мы все, живущие в этом доме, даём кто сколько может и следим, чтобы Эжени не оставалась без сороки. Ведь у неё-то друзей — только одна эта птица! Никто у неё не бывает,
— А вы-то знаете его имя? — с замиранием сердца спросил Жак.
— Ни я, никто другой. Она, хоть и не в своём уме, остерегается назвать своего погубителя. А в квартале у нас говорят, будто он вскоре после несчастья уехал то ли в Англию, то ли в далёкие заморские страны… И никого у неё нет! Так и живёт она… И мы её не обижаем.
— Скажите, она никогда при вас не произносила имени Робера?
— Нет, честно вам скажу, ни этого, ни другого имени я не слышала. Да, забыла вам сказать, что у неё золотые руки. Она делает красивые наколки из лент и цветы из шёлковых лоскутков; богатые дамы берут их нарасхват. Так что она даже зарабатывает немного, но деньги ей не нужны… А вы, молодой человек, чем занимаетесь?
Побеседовав ещё немного о том о сём с тётушкой Мадлен, Жак сослался на то, что ему пора в лавку, и распрощался с ней.
Рассказывая о своём приключении жильцам дома, тётушка Мадлен не могла нахвалиться воспитанным юношей, с которым ей довелось познакомиться. Она даже высказала надежду, что бедной Поющей Сороке станет легче жить, если ею заинтересовался такой человек, как Жак.
А Жак с грустью размышлял о том, что свидание с Эжени не привело ни к чему. Робер?! Толстый, с лица невидный… Сколько таких Роберов ходит по Парижу? А ещё… что это ещё за пустые глаза?
Тётя Франсуаза не любила, когда Бабетта садилась за книжку.
— Только глаза портишь! Лучше возьми вышиванье!
У Бабетты душа не лежала к рукоделью. Она никогда не противоречила матери, но и не уступала ей. Жанетта и Виолетта, те ссорились с матерью, дерзили, плакали, но всегда в конце концов делали так, как хотела она. А Бабетта казалась уступчивой и мягкой, но Франсуаза с удивлением говорила: «Выходит, ты всё-таки опять настояла на своём!»
Поэтому, когда Франсуаза, которая была сегодня в дурном настроении, потребовала, чтобы дочь взялась за рукоделье, Бабетта отложила книгу в сторону. Не спеша она достала вышиванье. Уже много недель она повсюду таскала за собой наполовину расшитую шелками наволочку для подушки и цветные мотки шёлка.
Жанетта о чём-то мечтала, сидя за вышиваньем точно такой же подушки, отличавшейся лишь тем, что наволочка у Бабетты была оранжевая, а у Жанетты — сиреневая.
— Не понимаю, куда запропастился Жак! — проговорила в сердцах Франсуаза. — Уже давно бы ему пора быть дома! Нет, положительно он в последнее время забрал себе волю и не так ретиво относится к делу, как вначале… Он привык, что мы к нему чересчур снисходительны. Особенно ты, Жанетта… Да, да, ты! Не смотри на меня так, словно тебя это не касается. Вечно ты со своими похвалами: «Хорошо, что Жак продал то, сделал то, теперь мы можем позволить себе кое-что лишнее…» Да и ты, Бабетта: «Братец — то да братец — сё!» Можно подумать, что без него мы и впрямь не можем обойтись… Вот что: с завтрашнего же дня я заведу новые порядки — никакой беготни, никаких отлучек! Только с моего разрешения! Пусть сидит с утра до вечера в лавке, как другие. А когда понадобится, я сама его пошлю…
Бабетта насторожилась. Она оторвалась на минутку от рукоделия, что-то сообразила и, приложив палец к губам, бросила таинственный взгляд сначала на мать, потом на Жанетту. Франсуаза тотчас поняла, что Бабетта хочет остаться с ней наедине.
— Жанетта, поищи в передней и на кухне, не оставила ли я ключи. Не могу вспомнить, куда я их положила.
— Ах, матушка, какая вы, право, рассеянная стали! — сказала Жанетта недовольно. Ей не хотелось вставать лишний раз, но ослушаться матери она не смела.