Жан Оторва с Малахова кургана
Шрифт:
Не говоря ни слова, застыв в неподвижности, маленькая группа офицеров наблюдала за этими приготовлениями.
Молодой человек подошел к алтарю и сказал вполголоса:
— Вы сейчас увидите, господин полковник, как все это просто и хитро придумано.
Зуав наклонился и с силой нажал на шляпку гвоздя на кресте, украшавшем алтарь.
Ничего не произошло!
Оторва нажал сильнее… Шляпка гвоздя легко углубилась в панель, но панель не тронулась с места, словно гранитная плита.
Кровь бросилась
Ситуация, и смешная и ужасная, предстала перед ним во всей своей жестокой абсурдности.
— Механизм, — проговорил он, запинаясь, — видно… поврежден.
Порыв ярости внезапно подхватил Жана, и он закричал:
— Мы еще посмотрим!
Молодой человек поднял свой карабин, лежавший у стены, схватил его за ствол и принялся колотить прикладом по панели.
Тяжелая панель разлетелась в куски.
— A-а, наконец-то!
Оторва, запыхавшись, взял свечу и поднес ее к отверстию.
— Господин полковник, — сказал он, — сейчас вы увидите эту лестницу… сейчас… смо…
Слова застряли у него в горле.
Бледный, растерянный, дрожащий, Оторва увидел, что пол из белых и черных плит уходил под самый алтарь. Не осталось и следа от каменной лестницы, от туннеля, и можно было бы поклясться, что ничего такого здесь никогда и не было… словом, вся затея — это чистая мистификация [203] , последствия которой могли оказаться для героя трагическими.
203
Мистификация — обман, намеренное введение кого-либо в заблуждение.
Оторва отлично это понимал, и словно пламя опалило его мозг.
Он хотел сказать… оправдаться… объяснить, как было дело… но не мог выговорить ни слова, и лишь хрип, похожий на рыдание, вырывался у него изо рта.
Жан почувствовал в затылке сильную боль, которая быстро охватила виски и лоб. Кровь зашумела в ушах и затянула глаза багровой пеленой. Ему показалось, что голова его вот-вот лопнет…
Потом он погрузился в полную тьму и ничего больше уже не чувствовал.
Пошатнувшись, Жан сделал шаг и упал как подкошенный, растянувшись во весь рост и успев лишь пробормотать:
— Я невиновен…
Полковник пожал плечами и, отлепляя горящую свечу, сказал холодно:
— Господа, нам больше нечего здесь делать… идемте! Я рассчитываю на ваше умение хранить тайны. Никому ни слова об этом грустном происшествии, очень вас прошу. Выводы для себя я сделал: этот несчастный виновен… Если он умер, тем лучше! Если еще жив, я переправлю его в тюрьму. Ради сохранения чести полка он должен исчезнуть с глаз… Я позабочусь об этом!
Сутки
Он лежал в каземате, на своей койке, весь разбитый, с ледяными компрессами на голове.
Рядом с ним на стуле сидел зуав, который грустно смотрел на него и, видимо, ждал, когда бедняга очнется.
Оторва узнал эту грустную бороду лопатой, эти нашивки, эти кресты и медали.
Губы его сами произнесли имя, имя близкого друга:
— Буффарик!..
— Голубчик мой!.. О, бедный Жан…
— Послушай!.. Что происходит?
— Ужасная история…
— Умоляю тебя… расскажи все как есть…
— У меня сердце разрывается от боли…
— Тысяча чертей!.. Я догадываюсь… меня считают преступником…
— О да… Но не все, не все! Ты знаешь… кое-кто наверху… важные шишки…
— Кебир?
— Да, кебир… и он… послал меня к тебе… потому что… проклятье!.. Потому что я вроде как… старейший унтер-офицер Второго полка… и твой друг…
— Он послал тебя… зачем?
— Идиотство… чепуха какая-то… лучше бы задушили меня моими собственными кишками, чем…
— Да говори же… Не мучай меня…
— Я должен передать тебе… поручение кебира, будь оно проклято… и одну вещь… предмет…
— Какую вещь, мой дорогой Буффарик?
Бледный, растерянный, со взмокшим лбом, сержант вынул из кармана тяжелый седельный пистолет, положил его на постель и сказал, задыхаясь:
— Игрушка смерти… мой бедный малыш…
— Я понял! — закричал Оторва, срывая с головы компрессы. — Кебир хочет, чтоб я застрелился и таким образом снял с себя позор. Ведь так?
Задыхаясь от волнения, старый сержант лишь кивнул в ответ.
— Повтори, что он тебе сказал, — попросил Оторва. — Я в состоянии выслушать все.
— О, лишь несколько слов… Он сказал мне с брезгливой миной: «Старик, отнеси этот пистолет Оторве… Если парень найдет в душе хоть каплю мужества, он пустит себе пулю в лоб. Тогда я смогу замять это грязное дело, и его имя не будет опозорено… Он будет считаться павшим в бою… Это все, что я могу для него сделать, помня о его прошлых заслугах!»
Оторва, до этой минуты лежавший одетым на кровати, соскочил с нее и вскрикнул, не отводя глаз от глаз сержанта:
— Буффарик… мой старый друг… ответь мне прямо, как подобает старому солдату. Ты веришь, что я продался врагу? Ты веришь, что я изменил долгу… знамени… отечеству?
— Нет! Тысячу раз — нет! — ответил сержант дрожащим голосом.
— А твои… твоя семья… мадемуазель Роза?.. Я хочу знать, что она думает обо мне.
— О, моя дочь… милое нежное создание!.. И ты еще спрашиваешь? Да она готова бросить свое сердце в горящие угли, чтобы доказать твою невиновность…