Жан Жорес

Молчанов Николай Николаевич

Жорес отнюдь не считал, что его культура чужда трудящимся. Он часто, выступая перед рабочими, говорил о Золя и Толстом, о социальных идеях романистов XIX века. Его волновали и проблемы эстетики, к которым он нередко обращался в своих статьях в «Птит репюблик». Он писал, что только социализм может создать гуманистическое искусство, уничтожив ограничения, мешающие пока рабочему классу быть частью человечества, приобщенного к искусству.

Постоянный посетитель картинных галерей, знаток и подлинный ценитель прекрасного, Жорес считал, что и искусство только выиграет от сближения с массами. «Как зеркало не смогло бы вечно отражать одно и то же лицо и исказило бы в конце концов морщины этого упрямого и надоевшего лица, — писал Жорес, — шедевры искусства многое потеряют, если ими будут восхищаться только немногие. Эти шедевры человеческого творчества требуют, чтобы все человечество видело в них свою меняющуюся душу».

В

эти годы, свободные от утомительных парламентских заседаний, которые столь добросовестно отсиживал Жорес, он много работает в своем кабинете. О этот кабинет! Клерикальные, правые газеты не раз описывали его поразительную роскошь, под стать мифическому «замку» Бессуле, этот просторный салон со стенами, обтянутыми «шелками умирающих тонов». В действительности это крошечная голубятня, где трудно повернуться, где нет ничего, кроме стола, нары стульев и книг на полках и сваленных в груды на долу. Нет ничего, на чем мог бы отдохнуть глаз, отвлечься от работы, ни картин, ни даже цветка. Здесь же обшарпанный чемодан, спутник его частых поездок. Он открыт, и в нем все смешано в кучу: грязное белье, шляпа, ботинки, кусок сыра. Замок сломан, а ручка перевязана бечевкой. Каждый раз, взглянув на эту рухлядь, Жорес улыбается, он все забывает ее починить! Он забывал надеть галстук, забывал книги и зонтики, и друзья дарили ему их, а их жены штопали ему брюки. Как-то Жорес зашел к шляпнику. Порыв ветра заставил его схватиться за поля потрепанной шляпы-канотье так, что поля оторвались от верха. Он просил удивленного мастера починить эту рвань, не стоившую и одного франка. Денег у него не водилось. Он все отдавал Луизе, которая одевалась у самых дорогих и модных портных Парижа. Красивая, элегантная, одетая с иголочки мадам Жорес не знала, что мужу нужны рубашки и белье. И часто его друзья заставляли Жана переодеть сорочку. Его приятель Жеро-Ришар, смеясь, как-то сообщил, что Жорес присвоил больше двадцати его сорочек… Он приобрел уже громадную, истинную славу, основанную не на должностях, богатстве, внешней эффектности; ничего этого у него не было. Но его знали, знали многие, очень многие. И в самых неожиданных местах самых неожиданных книг, воспоминаний министров или писателей, простых чиновников и рабочих всегда их авторы тщательно описывают хотя бы мимолетные встречи с Жоресом. Они испытывали гордость от того, что просто им удалось видеть его. Вот так можно вдруг прочитать, как один провинциал, описывая свою молодость, вспоминает, что однажды, прогуливаясь с другом по перрону местного вокзала, она увидели грузного бородатого мужчину. Вылезая из вагона, он рассыпал целую кучу книг. Они помогли ему собрать их, и, запихивая книги в чемодан, он благодарил их знаменитым голосом и добрым взглядом маленьких синих глаз.

— Ты знаешь, кто это был? — воскликнул минуту спустя один из друзей. — Это же Жан Жорес!

Хороший, искренний писатель Жюль Ренар, вращавшийся среди социалистов, в своих «Дневниках» фиксирует каждую встречу с Жоресом. Вот одна из записей, относящаяся к 1901 году:

«И декабря. Завтрак у Блюма. Жорес похож на не имеющего ученой степени учителя начальной школы, которому мало приходится бывать в движении, или на растолстевшего коммерсанта.

Среднего роста, широкоплеч. Лицо довольно правильное, ни уродливое, ни красивое, ни оригинальное, ни слишком обыденное. Целый лес волос, но лицо незаросшее, только шевелюра и борода. Веко на правом глазу нервно подергивается. Высокий стоячий воротничок. Галстук сползает на сторону.

Большая эрудиция. Он даже не дает мне докончить те несколько цитат, которые я привожу и которые мне, впрочем, не так уж дороги. На каждом шагу привлекает историю или космографию. У него память оратора, потрясающая, наполненная до краев…

В вопросах религии он, по-видимому, довольно робок. Он не любит, когда затрагивают эти проблемы. Отделывается словами вроде: «Уверяю вас, это сложнее, чем вам кажется». Похоже, что он считает религию неизбежным злом и полагает, что немножко ее нужно все-таки оставить. Он думает, что догма мертва, а символ, форма, обряд не опасны».

Жюль Ренар чутьем художника уловил, что религия для Жореса — проблема очень сложная. Однако всю необычность отношения Жореса к религии он не понял, да и не мог понять, ибо для этого, конечно, недостаточно было мимолетной встречи и нескольких бесед. Эволюция религиозной идеи Жореса необычайно сложна, и не случайно многие современники принимали его то за обычного атеиста, с естественной ненавистью к церкви, то за тайно верующего человека, не сумевшего сбросить наваждение религиозных догматов. И то и другое было ошибкой. В нем многое было противоречиво, а отношение к религии сложнее остального.

— Мой вольтерьянец, — грустно и ласково говорила мать Жореса, видя, что юноша потерял веру в бога, ту веру, которую она испытывала сама, которая

наполняла духовную жизнь окружающих людей, с разной степенью честности и лицемерия преданных каноническим предписаниям церкви.

С той же искренностью, с какой Жан делал каждый шаг и говорил каждое слово, он с юных лет возненавидел церковь, прежде всего церковь католическую, игравшую такую огромную роль в истории духовного развития Франции и особенно жестко по сравнению с другими течениями христианства сковывавшую духовную жизнь человека. В отношении к официальной церкви Жорес действительно уподоблялся Вольтеру с его великим призывом: «Раздавите гадину!»

Но он шел значительно дальше, его ненависть к церкви удесятерялась пламенным республиканизмом. Лозунг Гамбетты: «Клерикализм — вот враг» — был его девизом. Исходной точкой политической и социальной эволюции Жореса служила Великая французская революция и республика. А церковь — смертельный враг и того и другого. Жорес на протяжении всей жизни постоянно разоблачал преступления церкви против республики и революционной демократии. В каждом повороте французской истории XIX века перед его взором вырисовывалась зловещая фигура церкви, благословлявшей все деспотические авантюры: аристократическую контрреволюцию, реставрацию, бонапартистскую авантюру ничтожного племянника великого Наполеона. А с 1870 года, с момента существования республики, ее злокозненная работа против прогресса не замирала ни на минуту. Он каждый день сталкивался с ней в эпоху буланжизма, в катаклизме дела Дрейфуса. Жорес хорошо знал изощренную подлость клерикалов, воплотившуюся особенно в деятельности иезуитов. Основатель этого ордена Игнатий Лойола учил: «Входите в мир кроткими овцами, действуйте там, как свирепые волки, и, когда вас будут гнать как собак, умейте подползать, как змеи».

Жорес еще студентом горячо поддерживал антиклерикальные меры Жюля Ферри. Он ненавидел клерикализм всю жизнь, беспощадно раскрывая его самые изощренные махинации. Именно он разоблачил иезуитскую доброту Льва XIII, вспомнившего вдруг о страданиях рабочих. Антиклерикализм Жореса стал еще сильнее, когда он примкнул к социализму, ибо церковь сразу оказалась злейшим врагом социализма, хотя и прикрывалась порой проповедью христианского псевдосоциализма.

И все же Жорес считал, что религия не такое простое дело, как это показывал его современник Лео Таксиль, остроумно изобразивший в своих нашумевших книгах историю религии и ее догматы в виде наглого и забавного жульничества. Жорес даже как-то стеснялся говорить о христианстве на ходу, он считал невозможным разделаться с ним простой схемой или фразой. Жорес, как никто другой, хорошо знал, что двухтысячелетняя история христианства тесно переплетается с прогрессивным развитием цивилизации, что религия не только боролась против свободной мысли, но вынуждена была насаждать грамотность, книгопечатание. Величайшие произведения мировой литературы и искусства воплощались в религиозных образах. Облик мадонны был для него не только иллюстрацией к религиозной легенде, но и глубоко жизненным символом реального чуда существования рода человеческого, а мученический образ Христа казался ему олицетворением тяжких мучений многих поколений тружеников, римских рабов или современных ему пролетариев, покорно идущих крестным путем каторжного труда, унижений и несправедливости. Жорес находил в канонической литературе, в произведениях отцов церкви, в трудах таких христианских мыслителей, как Фома Аквинский, этические принципы, близкие к его собственным моральным устоям. Жорес был знатоком такого рода книг; он постоянно обращался к ним, критически осмысливая корни и сущность христианского вероучения.

Даже в разгар ожесточенных схваток с клерикалами Жорес указывал на противоречивую, двойственную природу религии. Настаивая на отделении церкви от государства, он говорил:

— Христианство одновременно сковало и расковало человека, привязывая его к формам абсолютизма и возбуждая в нем смелость чудесной мечты, путая абстрактную логику сложной комбинацией мученика и палача, интеллектуального рабства и страстного порыва, инквизиторской жестокости с мистической нежностью, сочетанием сияния утренней звезды с мрачным пламенем костра.

Он сравнивал религию с песней, которая убаюкивала человеческое горе. И он думал, что нелепо считать эту песню пустой выдумкой корыстных людей, что эта колыбельная песня, звучащая две тысячи лет, соответствует каким-то объективным потребностям человека в утешении, откровении, милосердии, в исповеди и приобщении. Жорес восхищался чудесными образцами церковной архитектуры, которых так много во Франции, но он же и говорил, что Христа выгнали бы из этих храмов, если бы он там заговорил. Однако он помнил старинную поговорку, что «черт издавна строит лучшие церкви»: он знал, как нагло клерикалы используют моральные ценности христианства для обмана масс, для поддержания несправедливого и жестокого строя частной собственности.