Жанна д'Арк
Шрифт:
Итак, святые и ангелы – и те не желают говорить по-английски! Какое оскорбление! Их нельзя было привлечь к суду и покарать за неуважение к властям, но трибунал мог молчаливо принять во внимание замечание Жанны и, запомнив его, использовать против обвиняемой, что он впоследствии и сделал. Судьи не брезговали ничем.
– Скажи, носят ли твои святые ангелы драгоценности – диадемы, перстни, серьги?
Жанна считала подобные вопросы глупыми, вздорными, недостойными внимания; она отвечала на них с полным безразличием. Но в данном случае это ей нечто напомнило, и она обратилась к Кошону:
– У меня было два перстня. Их отняли у меня
У судей возникло подозрение, что эти перстни предназначались для волшебства и чародейства, и они сразу же ухватились за эту мысль.
– Где второе кольцо?
– Его отобрали бургундцы.
– Откуда ты его получила?
– Мне подарили его родители.
– Расскажи, какое оно.
– Оно простое и гладкое, на нем вырезана надпись: «Иисус и Мария».
Каждому было ясно, что это совсем неподходящее орудие для свершения дьявольских дел. След оказался ложным. Однако, чтобы еще раз убедиться в этом, кто-то из судей спросил Жанну, не лечила ли она больных прикосновением перстня. Она ответила: «Нет».
– Теперь расскажи нам о феях, обитавших возле Домреми, существование которых подтверждается многочисленными слухами. Говорят, однажды в летнюю ночь твоя крестная мать застала этих духов пляшущими под деревом, именуемым «Волшебным Бурлемонским буком». Скажи, быть может, твои мнимые святые и ангелы и есть те самые феи?
– А это включено в обвинительный акт? – спросила Жанна и умолкла.
– Ты не беседовала со святой Маргаритой и святой Екатериной именно под этим деревом?
– Не помню.
– Или у родника около дерева?
– Да, временами.
– Какие обещания они тебе давали?
– Только те, которые исходили от бога.
– Какие же именно?
– Этого нет в акте, но я вам отвечу: они сообщили мне, что король обретет власть в своем королевстве вопреки всем врагам своим.
– А еще что?
Никакого ответа. Потом она смиренно сказала:
– Они обещали ввести меня в рай.
Если лица действительно выражают то, что у людей на душе, то на лицах многих в эту минуту мелькнуло подобие раскаяния и страха: а не занимаются ли они здесь преступной травлей избранницы и вестницы божьей? Интерес еще более усилился. Движение и шепот прекратились; напряженная тишина почти угнетала.
Вы, вероятно, заметили, что почти с самого начала характер вопросов, задаваемых Жанне, показывал, что в значительной степени спрашивающий заранее знал то, о чем спрашивал. Вы также, должно быть, заметили, что они обычно знали, как и где именно выискивать ее секреты, что она в сущности так или иначе знали ее главные тайны – чего она никак не подозревала – и лишь стремились разными коварными методами заставить ее публично выдать их.
Вы помните Луазелера, этого лицемера, священника-предателя, пешку в руках Кошона? Помните, что на исповеди Жанна свободно и доверчиво призналась ему во всем, кроме лишь тех немногих божественных откровений, о которых «голоса» запретили ей сообщать кому бы то ни было, и что бесчестный судья Кошон, спрятавшись, все время подслушивал ее исповедь?
Вам понятно теперь, что эти инквизиторы могли придумывать бесчисленное множество мелочных, каверзных вопросов, – вопросов, тонкость, точность и изощренность которых были бы просто необъяснимы, если бы не был известен их источник – подлая проделка Луазелера.
Ах,
Но вернемся к процессу.
– Они давали тебе еще какие-нибудь обещания?
– Да, но этот вопрос не предусмотрен актом. Теперь я не могу этого сказать, но не пройдет и трех месяцев, как все станет известно.
Судья, по-видимому, знал то, о чем спрашивал; его выдал следующий вопрос:
– Сообщили ли тебе твои «голоса», что через три месяца ты будешь освобождена?
Жанна часто обнаруживала некоторое удивление при удачных догадках судей; она не скрыла своего удивления и на этот раз. Меня же приводило в ужас, что мой разум (который я не мог контролировать) критически относится к этим «голосам» и внушает мне: «Они тут как тут и советуют ей говорить смело, то есть делать то, что она сделала бы и без посторонней помощи, но когда следовало бы предостеречь ее, например, объяснить ей, как эти заговорщики умудряются так ловко проникать в ее дела, – их нет, они отсутствуют, оставляя ее одну». Я от природы богобоязнен, и когда такие мысли приходили мне в голову, я трепетал от страха, а когда случалась в ту пору гроза с громом и молнией, я чувствовал себя таким больным и разбитым, что с трудом мог принудить себя оставаться на месте и продолжать свою работу.
Жанна отвечала:
– Этого нет в обвинительном акте. Я не знаю, когда буду освобождена, но кое-кто из тех, кто желает, чтобы я покинула этот мир, сами уйдут из него раньше меня.
Это заставило некоторых судей вздрогнуть.
– Сказали тебе твои «голоса», что ты будешь освобождена из тюрьмы?
О, наверное они говорили, и судья хорошо это знал.
– Спросите меня об этом еще раз через три месяца, и тогда я отвечу вам точно.
Она умолкла, и лицо ее просветлело, озаренное счастьем – лицо измученной узницы! А я? А Ноэль Ренгессон, притаившийся там в углу? Да мы были просто захлестнуты волною радости, окатившей нас с ног до головы! Не знаю, как мы смогли усидеть и удержаться от роковой ошибки – неосторожным движением выразить свои чувства и выдать себя.
Через три месяца она выйдет на свободу. Таков был смысл ее слов; так мы ее и поняли. Так сказали ей «голоса», и сказали правду, даже сообщили день – 30 мая. Но теперь мы знаем, что они милосердно скрыли от нее, как именно она будет освобождена; и она пребывала в неведении. Вернется домой! – вот как мы с Ноэлем тогда поняли ее слова, об этом мы только и мечтали, и теперь мы готовы были считать дни, часы, минуты. Они пролетят быстро; не успеешь оглянуться – и все кончится. Мы на руках принесем домой наше божество, и там, вдали от суетного шумного света, заживем прежней счастливой жизнью, как некогда в детстве, – на свежем воздухе, согретые солнцем, в дружбе с кроткими овцами и добродушными людьми, в своем кругу, среди прелестных лугов, лесов и рек, в блаженном спокойствии. Да, об этом мы мечтали все эти три месяца, вплоть до страшной развязки, самая мысль о которой, мне кажется, убила бы нас, если б мы знали о ней раньше и если б нам пришлось хранить эту горькую тайну в своих сердцах хотя бы даже в течение половины тех тяжелых дней.